Опережая некролог - Александр Ширвиндт
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Если человек талантлив и друзья его такие же и боятся быть ординарными, то их поиск «неслыханного» приводит порой к катастрофе. Так, Юрочка Рост отмечал свое 80-летие в фойе театра «Мастерская Петра Фоменко». Все было шикарно по людям и совершенно неслышно по акустике. Пиком вечера стал запуск огромного воздушного шара с именем Роста с другого берега Москвы-реки. Шар был великолепный, запустили его точно по задуманному сценарию. Всю гостевую элиту тревожными сигналами предупредили о начале аттракциона. Не учли одной мелочи: в этом фойе не было окон. Элита толпилась у стен, шар грустно улетал, как олимпийский Мишка, но слезы были не умиления, а разочарования.
«Жаль-птица»
Любимому собеседнику. Читай и собеседуй.
Уникальность бывает различная, иногда придуманная самим уникумом, иногда нафантазированная поклонниками или родными, а иногда на самом деле уникальная. Если говорить о Вадике, то это значит – тиражировать ощущение от его начитанности, остроты социального неприятия действительности (какой бы эта действительность в данную минуту ни была), изящества и доброты. Но этими качествами отличаются все-таки многие. Если не суммарно, то хотя бы частично. Уникальность Вадима – в его худобе. Сейчас он растолстел и его вес, наверное, – я не взвешивал – перевалил килограммов за 50. Но по молодости он был неправдоподобно строен. Никогда не забуду, как в Доме творчества «Актер» в Ялте, где мы тогда отдыхали, я зашел утром за ним, чтобы вместе пойти на пляж. Не помню, с кем он жил в номере, по-моему, с кем-то из артистов БДТ. Увидев накрытую простыней Вадикину кровать, я спросил: «А где хозяин?» Его «сожитель», указывая на застеленную койку, сказал: «Спит». Я приподнял простынку, под ней лежал Вадик, тело которого не прочитывалось под простыней. Как ему десятилетиями удается сохранить такую стать, неизвестно. Правда, я никогда не видел, чтобы Вадик что-нибудь ел. Я только видел, как он пьет и курит. Я тоже пью и курю, но под простыней читаюсь.
«Личная жизнь»
Дорогим Наташе и Шуре – на добрую память о нашей большой семье. Сердечное спасибо за ваше душевное тепло, внимание, поддержку и за то, что каждая встреча с вами – праздник!
Из всех цариц, которых я знаю понаслышке или с которыми встречался, Наина – самая естественная и обаятельная. Для меня во всяком случае. Она, например, надежно занимает первое место по производству клюковки. Хреновуху, клюковку, калгановку, а также крыжовниковую, брусничную и так далее настойки делают все кому не лень, потом хвалятся первенством своего продукта, в основном, настоянного на ворованном спирте или на самогоне. Наина Иосифовна такой пошлятины себе не позволяет. Она создает клюковку исключительно на высоких сортах водки и угощает ею друзей, а наиболее приближенным типа меня и попутно наиболее пьющим она дарит ее бутылками. Однажды на каком-то торжественном юбилее я распоясался и, лаская со сцены сидящих в зале друзей, нахально произнес, что здесь находится моя любимая самогонщица. И долго рассказывал о Наининой клюковке. Наина встала из середины четвертого ряда, сказала, что она не самогонщица, а хранительница великих русских народных алкогольных рецептов и что Шурино хамство она запомнит и сократит поставку своих фирменных напитков. Я упал на колени, прослезился и крикнул: «Наина, пощади!» – поскольку представил себе, что, так провинившись, вынужден буду окончательно перейти на жуткую сивуху, которую мне поставляют сын и любимые артисты театра. Так как клюковка у меня до сих пор, Наина, очевидно, меня простила.
Ну а если серьезно, кроме клюковки она еще делает творожное печенье, тоже очень самобытное. К несчастью, эти два продукта несовместимы, так как закусывать клюковку творожником – это извращение. Приходится закусывать тем, чем закусываю то дерьмо, которое приносят сын и артисты, а творожники есть утром, делая вид, что завтракаешь, а не опохмеляешься.
«Волшебный сон»
Александру Анатоличу Ш. с неизменным п. и всегдашней л.
«Мозаика жизни»
Александру и Наталье —
С любовью, дружбой и так далье.
«Сочинения»
Наташе и Саше
Сочиненьица наши.
Мы с Юликом решили при помощи Булгакова немножко поиздеваться над системой театрального производства. У Михаила Афанасьевича есть пьеса с полутрагической судьбой «Полоумный Журден» – театральное хулиганство по мотивам «Мещанина во дворянстве» Мольера. У Булгакова это так: заболел Мольер, и актеры пытаются сыграть «Мещанина во дворянстве» без него. Когда-то Немирович-Данченко просил Булгакова об этом, как теперь говорят, проекте. Ничего не получилось. К нему подступался Юрий Александрович Завадский – ничего. Теперь рискнули мы.
Кончилось это тем, что мы забыли про Булгакова, в общем, довольно хамски обошлись с Мольером и при помощи родного коллектива и Володи Дашкевича сочинили зрелище под названием «Хотим сыграть Мольера». В программке написано: «Ироничное баловство по пьесе Мольера “Мещанин во дворянстве” в сценической версии Александра Ширвиндта со стихами Юлия Кима и музыкой Владимира Дашкевича». Публика смеется, аплодирует, но, когда Юлик показывал материал на репетициях, артисты смеялись больше.
«Любовные игры на свежем воздухе»
Александр Анатольевич!
Наверное, надо придумать что-то ироничное и смешное? Но что поделать, если я уважаю Вас совершенно искренно и серьезно? С этим и дарю книжку. А еще – с надеждой.
Прошло 20 лет. За эти 20 лет Андрей много чего написал, много чего поставил, много чего проинтервьюировал, в том числе и меня, и все эти годы мы не устаем друг другу нравиться. Чтобы не быть голословным, вот свежий имейл.*
* Уважаемый
Александр Анатольевич!
Поскольку шутить с Вами, это все равно, что читать свои стихи Пушкину или пьесы Шекспиру, я буду серьезным. Я Вас очень люблю, уважаю и боюсь. И когда у меня только возникает мысль показать Вам свою пьесу, страх побеждает. А тут на премьере «Мольера» подскочил Нифонтов и попросил: мол, дай что-нибудь для нашего театра. Ну, я и дал, конечно, с удовольствием. Я буду счастлив поставить эту пьесу сам. Я буду еще более счастлив, если найдется желающий ее поставить. И я абсолютно спокойно пойму, если пьеса не понравится. Моя любовь к Вам насчитывает такое количество столетий, что никакая мелочь ее не разрушит.