Похвала правде - Торгни Линдгрен

Сколько мы так просидели, я не знаю. Паула не шевелилась. По-моему, ее просто парализовало от изумления. Она и представить себе не могла, как горячо публика любит ее.

Публика между тем трудилась не покладая рук, методично выламывала доски из настила на сцене, а обломками крушила окна и молотила по стенам, пытаясь прорваться внутрь. Один из полицейских подошел ко мне и показал листок бумаги, на котором написал: «Сюда направлен Халландский полк». Была ли это правда, я не знаю.

К счастью, кто-то притащил канистру бензина, чтобы подпалить павильон. Это нас и спасло.

Приехали пожарные. Огонь успел разгореться не на шутку, один фронтон полыхал вовсю, пожарные задействовали все свои брандспойты. И небезуспешно — публика кинулась врассыпную, мы слышали, как затихает шум, словно гроза уходит прочь; через дырку в крыше, проделанную неистовой толпой, на нас лилась вода.

Одна из пожарных машин отвезла нас в гостиницу. Телохранителя била такая дрожь, что он едва мог идти, пожарным пришлось вести его под руки.

— Господи, помоги мне, — непрерывно твердил он. — Господи, помоги мне.

В гостинице мы раздели парня и уложили в постель — его номер был рядом с Паулиным, — а сами, переодевшись в сухое, устроились у Паулы в гостиной. Когда зазвонил телефон, я выдернул шнур из розетки. У Паулы нашлась бутылка «Абсолюта», наверно, она купила ее, чтобы доставить мне удовольствие, и мы пили водку из стаканов для зубных щеток. «Мадонну» и черный ларец я сразу по приезде сунул Пауле под кровать: пускай телохранитель заодно и их сторожит. Теперь я достал ларец, продемонстрировал ей деньги и сказал, что мне кажется, будто я начал все сначала, не со своего начала, а с прадедова. А Паула сказала, что денег вправду довольно много. По-настоящему она никогда не понимала, что такое деньги, и не умела отличать мелкие суммы от крупных.

Потом я спросил ее про голос.

— Ты просто потеряла голос? — сказал я. Вопрос был поставлен неправильно, она же как-никак со мной разговаривала. Но я хотел понять, что произошло. Вернее, делал вид, что должен понять.

Она не засмеялась и не разозлилась, только смотрела на меня, словно я сказал что-то очень важное, над чем нужно хорошенько поразмыслить. А немного погодя запела, прямо так, сидя в кресле, наклонясь вперед, облокотившись на колени, с легкой улыбкой на губах, будто мы по-прежнему толковали о деньгах в ларце или о вязаной крючком ночной рубашке. Пела она без малейшего напряжения, и все же голос ее наверняка разносился по всей гостинице, был слышен на берегу, летел над водой. Та самая баховская кантата. Между «Кто правдою живет» и «Вовек покоится блажен в руце Господней» она сделала маленькую паузу и отпила глоток водки. Когда песня кончилась, мы долго молчали. Я сказал, что не совладал с дифтонгами, я ведь не профессионал. А затем Паула попыталась объяснить, что с ней произошло на сцене в Народном парке.

Выходя из-за кулис, она обычно сразу же попадала в луч софитов. Яркий свет должен был ослепить ее, так задумал постановщик, и так происходило каждый вечер. Но здесь, в Хальмстаде, светотехники допустили ошибку, она вышла на сцену, а софиты по-прежнему освещали музыкантов и не ослепили ее. И за одну-две секунды она успела оглядеться по сторонам.

Увидела публику, и себя, и гигантский мамин портрет, и вечерний сумрак, и кролика. В общем-то ничего особенного, просто раньше она никогда этого не видела. И оттого не смогла петь.

Разве это объяснение? Я так и сказал:

— Звучит не слишком убедительно.

— Да не все ли равно, — сказала Паула. — Когда что-то случается, ни одно объяснение не бывает вполне убедительным.

— Ты должна постараться, — сказал я, отхлебнув щедрый глоток водки. — Если ты не разъяснишь мне все как следует, я не смогу тебе помочь.

— Ты правда хочешь мне помочь?

— Конечно. Кто же еще тебе поможет?

— Я думала о дяде Эрланде, — сказала она. — И о тебе, как ты сидишь в моей гримерке, зажмурив глаза и зажав ладонями уши.

— Да, так оно и было.

— Что-то во мне сломалось, — сказала Паула.

— Я слышал, иной раз такое бывает. Но мне это непонятно.

— Ну, просто что-то внутри сломалось. Я прямо-таки услышала треск.

— Не понимаю, как у нас внутри что-то может сломаться. Не так мы устроены.

— Помнишь бельевые веревки, на которых мы висли, пока они не рвались? Вот примерно так.

— Нет, — сказал я, — не помню. А почему ты думала о дяде Эрланде?

В одной из дорожных сумок Паулы нашелся кусок салями. Мы его поделили. Жуя колбасу, стояли у окна и пытались разглядеть море.

А потом Паула рассказала, почему думала о дяде Эрланде и как ей представлялось то, что с ним произошло.

— По-моему, это сделала я, — сказала она.

— Что «это»?

— Убила дядю Эрланда.

— Он сам себя убил. Выпрыгнул из окна. У тебя на глазах, ты же сама говорила.

— Я выбросила его, — сказала Паула. — По-моему, мы стояли друг против друга, тут оно и случилось, я дважды применила захват, и он исчез.

— Нет, ты бы не смогла, — возразил я. — Ты слишком маленькая и легкая. Да и повода у тебя никакого не было.

— Я брала уроки самообороны, — сказала Паула. — Целых полгода, по нескольку раз в неделю. Дядя Эрланд так распорядился.

— Да, конечно. Самооборона. Но это же совсем другое.

Салями у нас кончилась. Водки осталось на донышке.

— Подобные фантазии опасны, — продолжал я. — Ведь чувство вины одолевает нас постоянно. И способно нафантазировать что угодно.

— С чего бы мне испытывать чувство вины? — спросила Паула.

— Человек воображает себе то одно, то другое. Закапывается в самобичевания. И в конце концов все фантазии обрастают плотью, становятся реальностью.

— Я никогда не нуждалась в фантазиях, — сказала Паула. — Все было само по себе вполне убедительно.

Он решил поговорить с ней. В кои-то веки. И все объяснить. Она пришла в недоумение, ведь он и так всегда разговаривал с нею сколько хотел. А он стал прямо перед ней, со слезами на глазах, и сказал, что она единственный человек на свете, который вправду что-то для него значит. Отныне он все свои силы будет отдавать ей одной, до всего прочего ему больше нет дела. Конечно, он, как говорится, создал ее, но, когда затеял эту историю, даже помыслить себе не мог, каких невероятных высот она достигнет. Она стала ему как дочь, более того, он готов стать ей сразу и отцом, и матерью. Отныне их роли переменятся, сила и подлинность ее искусства покорили его, он выполнит любую ее просьбу, будет безропотно служить ей в меру своих возможностей.

«Дядя Эрланд, дорогой, — сказала она, — если б не ты, меня бы вообще не было, никакой Паулы не существовало бы, если б ты обо мне не позаботился».