Слова, которые исцеляют - Мари Кардиналь

Весь дом был охвачен паникой. В двадцать четыре часа багаж был собран, дача закрыта – мы возвращались в Алжир, галопом!

– Сядем в ночной экспресс и проедем Францию так, чтобы ничего не видеть.

И действительно, утром мы были уже в Марселе: Средиземное море, порт и импозантный теплоход у причала. Ух! Мы были его первыми пассажирами. У нас создалось впечатление, что мы легко отделались. По-видимому, коммунистов на берегу моря не было, потому что все казалось спокойным. У нас был дополнительный шанс, благодаря тому, что мы жили в Алжире, а не во Франции. Я ни о чем не спрашивала и старалась вести себя хорошо, так как в такие необычайно напряженные минуты мать быстро вскипала из-за каких-нибудь «да» или «нет», могла отшлепать так, что на лице или на попе оставались следы всех ее пяти пальцев. Даже сама Нани частенько давала деру, а вместе с ней и все остальные.

Когда мы оказались на борту, атмосфера немного разрядилась. В каюте матери стояли цветы. Кто их прислал?

Мать говорила Нани:

– Может быть, надо было послать домой телеграмму, чтобы всех известить? По словам капитана, там вроде все хорошо… Никакой суеты.

Мы вышли на палубу. На пристани было много людей. Господин, одетый в белый костюм (из тех, что носят французы, отправляющиеся в колонии), большими шагами ходил туда-сюда по нашей палубе в окружении группы людей, внимательно слушающих его. На нем были также белые туфли, шляпа-панама, красный галстук и красная гвоздика в петлице.

По громкоговорителю объявили, что гостей и провожающих просят покинуть судно. Мы отправлялись.

Мужчина остался один и стоял, держась за леер, рядом с нами. На набережной и на площадке перед зданием судовой компании «Трансат», прямо перед нами, собралось много народу. Мужчина делал руками какие-то знаки стоящим там людям. Там и сям в общем гаме слышались непонятные выкрики. Я чувствовала, что мать нервничает. Атмосфера была накаленной.

И вдруг мужчина, который казался нам весьма представительным, поднял правую руку со сжатым кулаком, и вся толпа перед ним, после громкого «Ух!», проделала то же самое. Целый лес кулаков над головами. Мать взяла строгий тон, чтобы сказать Нани:

– Я сразу догадалась. Я уверена, это один из их партийных боссов… По всей вероятности, не такие уж они бедные, раз путешествуют на судне первым классом, да еще в костюме из шерсти альпака!

Я осмелилась спросить:

– Кто он?

– Коммунист!

– А эти люди?

– Коммунисты, рабочие! Не нервируй меня своими расспросами.

Рабочие! Коммунисты! Она произнесла это таким тоном, будто это одно и то же. Я ничего не понимала. Коммунисты казались очень опасными, а говоря о рабочих, мать всегда повторяла: «Ты должна быть с ними вежливой, они несчастные, бедные люди». Или: «Существуют дети рабочих, которым нечего есть, у них нет ни одной игрушки. Тебе следовало бы подумать о них, когда ты так разбрасываешь свои». Мое недоумение было столь велико, что, рискуя быть резко оборванной, я все же спросила:

– Чего они хотят?

– Им нужны наши деньги, наши дома, наша одежда.

– Почему?

– Потому что они не любят нас.

– Потому что мы не были достаточно вежливыми с ними?

Мать пожала плечами, я выводила ее из себя. Лучше было замолчать и позже попросить объяснений у Нани.

Затем последовал гудок отправления. Матросы заметались по берегу и палубе, отдавая швартовы. Когда корабль стал быстро отдаляться от причала, толпа во весь голос запела незнакомую, величественную, мощную песню: «Это есть наш последний и решительный бой…» Лицо матери было бледным, говорила она отрывисто.

– Мы должны держаться достойно. Пусть они не думают, что мы их боимся. Ты должна вести себя лучше, чем когда-либо. Не бойся, это всего лишь маскарад.

Она подтолкнула меня вперед. Я стояла прямо, смирно, как парализованная, в то время как на меня волнами обрушивалась песня коммунистов. Не знаю почему, я вдруг подумала, что мой редингот из серой фланели был от «Enfant Roi», мой клетчатый берет – от «Old England», мои туфли – не знаю от кого, а мои нитяные носки – от «Grande Maison de Blanc». Я выглядела абсолютно правильной, очень опрятной и могла достойно представлять свою семью. Хоть один раз у меня все получилось хорошо, у меня, которая всегда была неряхой, как говорила моя мать.

Мужчина в белом рядом с нами, услышав слова матери и увидев ее жест, начал петь, поднимая кулак еще выше: «Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов…».

О каком последнем и решительном бое он поет? О бое с нами? Он поет о нашей смерти? Мать оцепенела, лицо ее стало каменным. Я еще ни разу не присутствовала при таком грандиозном и драматическом событии. Толпа не отрывала глаз от мужчины с красной гвоздикой. Я никогда не видела таких взглядов: решительных, готовых на все, опасных.

Я, которая так любила бегать во время путешествий по палубе, на этот раз ни на минуту не вышла из каюты.

Через некоторое время мы были в «Саламандре». Я больше не думала о коммунистах, хотя они и составляли главную тему разговоров в нашей семье, члены которой в гостиной, когда я вошла пожелать им «спокойной ночи», жонглировали именами политиков, читали газеты и журналы, не отходили от радио.

Для меня сюжет с коммунистами был не слишком понятен, и я не старалась внести в него ясность. Меня всегда учили, что мы должны любить друг друга, делиться с бедными и т. п. А когда требования бедных вдруг стали иными, чем на улице, то им не следовало давать ничего. Почему? Это было загадкой.

Мы собирались сесть за ужин, когда один из наших дядей внезапно нагрянул в «Саламандру», в наш двор на склоне. Хлопнули ворота, после чего он ворвался в дом, направляясь бегом в комнату бабушки, где, задыхаясь, заявил: «Красные готовят вторжение на дачи вдоль пляжа! Предупредите соседей!»

Красные? Красная гвоздика, красный галстук. Красные были коммунистами, опять они! Меня вновь оденут в праздничный наряд и подтолкнут к ним, в то время как они будут петь ту мощную, страшную песню! Нет, я не смогу этого сделать.

Вместо этого, как и в Швейцарии, беспорядок, суматоха, боевая обстановка, дом вверх тормашками. Мать взяла на себя командование, организовала защитные линии – железные решетки на окнах и дверях, все засовы задвинуты, все замки заперты. Для большей безопасности, после того как слуги, нагруженные корзинами с провизией, заперлись вместе с нами, она заставила придвинуть массивную мебель к самым легкодоступным входам.

Я была более чем напугана, я была в ужасе. Меня била лихорадка. Чтобы я не мешала этим хождениям туда-сюда и перестановкам, меня отправили спать. Лежа, я рисовала в своем воображении коммунистов, отрезающих мне руки, вынимающих мои внутренности.

Время шло. Я лежала, свернувшись клубком в кровати, стараясь угадать приближение коммунистов в наступившей уже ночи. Я поняла, что семья спокойно села играть в бридж, а бабушка даже сказала Лоле в коридоре: «Подай нам шампанское, может, оно будет последним, так что воспользуемся случаем и откроем его для всех на кухне, дети мои!». Это еще больше усилило мою дрожь. Я думала о том, что они гораздо отважнее меня. Нани быстро прошла к моей комнате, оставив для меня у двери большой ночной горшок, а это значило, что я ни под каким предлогом не должна сдвинуться с места.