Слова, которые исцеляют - Мари Кардиналь

Я просыпалась, внезапно вздрагивая, вся в поту, без всякой возможности дышать. Я ненавидела этот сон, превращающийся в кошмар, от которого сердце выскакивало из груди. Я не могла идентифицировать наездника, у которого не было лица, потому что у него не было взгляда. Одним словом, я не понимала того образа, который так пугал меня, и воспоминание о котором я так старалась вытеснить.

Переживая тот сон на кушетке в глухом переулке, пытаясь как можно лучше воспроизвести каждый элемент, составляющий его, я осознала, что в своем описании была на границе двух миров. Один, хорошо мне известный, – мир моего доктора, мир матери: безопасный, приятный, чуть приторный, немного печальный, благопристойный, гармоничный, плоский. Другой, неизвестный мне, но бессознательно желанный в ту пору, когда мне снился сон, – мир приключений, мужчин, секса (поскольку тот наездник мне очень нравился), мир улицы. Остаться или уйти. Я вязла в проблеме, неразрешимой для девочки.

Мать знаменовала собой печальную гармонию пейзажа. Мне уже не нужен был ее глаз, чтобы предписывать самой себе правила. Этот глаз находился уже внутри меня самой. Я видела через нее. У меня уже не было собственного взгляда или, по крайней мере, с семи-восьми лет (когда мне начал сниться наездник) я была в состоянии побороть и бессознательно отвергнуть этот взгляд перед риском быть парализованной или задушенной.

Что касается наездника, он не смотрел на меня, он давал мне свободу. Говоря о нем, я начала понимать, чту мне по-настоящему нравилось, когда я была ребенком. Я поняла также, почему позже мне было бы неприятно, если бы на меня смотрели, когда я занималась любовью, и почему, как только моя болезнь обострилась, я стала чувствовать удовольствие, лишь воображая себе, что спариваюсь с животным, особенно с собакой. Фантазм, из-за которого я чувствовала еще большее отвращение к себе и о котором я не осмеливалась говорить доктору.

Я начала говорить, и фантазм стал отдаляться от меня, как мираж. Все было просто: собака – это не могло осуждаться, я была свободна, взгляд собаки – это не могло ни унизить, ни ранить меня.

Каждый раз, когда я открывала одну из устрашающих дверей, я замечала, что, с одной стороны, механизм замка не был таким сложным, как мне представлялось, с другой стороны, там, где я боялась обнаружить страх, мучение, отвращение, я обнаруживала девочку в ее разных состояниях: несчастную, помешанную, испуганную. Мне было страшно наткнуться на что-то, что могло испугать женщину тридцати четырех лет, которая видела мужчин, убивающих друг друга на улице, которая чувствовала, как рождались ее дети, разрывая ее внутренности, которая знала, что такое напалм, пытки, концентрационные лагеря. Но я открывала там страх девочки. За дверью находилась повергнутая в ужас девочка, потому что большой жук проник в щель в стене прямо над ее головой, потому что один господин снимал ее, когда она делала по-маленькому, потому что она была парализована наездником, который посещал ее ночью, потому что она приходила в ужас от бумажного крана. Я переживала каждый этот момент вместе с ней, становилась ею, чувствовала ее ужас. Затем она исчезала. Я просыпалась и начинала очищать от сорняков только что завоеванное пространство. Пространство становилось все шире. Я чувствовала себя лучше.

В первой части анализа я приобрела здоровье и свободу тела. Теперь мне предстояло понемногу открыть свое существо.

Сначала было неловко, ибо я не была уверена в себе. Я боялась натолкнуться на персону, которая не сумеет побороть свои дефекты и пороки. Мне понадобилось многократно произвести вторжение в бессознательное, чтобы убедиться, что оно было диким и свободным, но неспособным на зло. Добро и зло принадлежали моему сознанию, мне предстояло создать их по моему усмотрению.

Лечение закончилось тогда, когда я почувствовала способность взять на себя ответственность за собственные мысли и собственные поступки, какими бы они ни были. Мне потребовалось на это еще четыре года.

Мне потребовались целых четыре года с момента начала анализа, очень большое количество сеансов, для того чтобы понять, что я готова пройти психоанализ. До этого я просто лечилась так, как будто это было какое-то колдовство, своего рода ловкая магия, прикрывающая меня, чтобы я не попала в психиатрическую клинику. Я напрасно продвигалась вперед, я не могла убедить себя, что тот простой факт, что я говорю, окончательно выведет из меня весь тот хаос, то глубокое зло, тот опустошающий беспорядок и постоянный страх. Я ждала, что с минуты на минуту все начнется сначала: кровь, тревога, удушье, дрожь. Я очень удивлялась, видя, что передышки становятся все дольше, я не понимала всей глубины изменений. Я все меньше и меньше по собственной воле находилась во власти других и полагалась на волю случая.

Глухой переулок превращался в лабораторию, будто в замок с закрытыми воротами. Маленький доктор был защитником и свидетелем моих путешествий в бессознательное. Мой путь был уже помечен ориентирами, которые он знал так же хорошо, как я. Я уже не могла потеряться.

Сначала я пережила моменты, служившие мне щитом от внутреннего Нечто, как будто я хотела доказать ему и самой себе, что я не всегда была больной, что во мне существовал скрытый зародыш, который я могла обнаружить и из которого я могла бы развиваться. Я старалась уточнить, как и почему я стала душевнобольной.

Действуя таким образом, я обнаружила сильную личность матери. Я пересматривала сцены, которые я опишу сейчас во имя победы жизни.

Часть летних каникул мы проводили в доме на берегу моря, который назывался «Саламандра». Белый дом с голубыми ставнями. В главный кулуар выходило восемь спален и в конце – просторная гостиная, комната, выходящая на Средиземное море. На другом конце кулуара был выход во двор, где росли циннии и вьюнки, а также была кухня, служебные помещения, прачечная, умывальная, гараж. Маленький закрытый мир, целиком и полностью предназначенный для воссоединявшейся там семьи, но открытый небу и морю.

Жизнь в «Саламандре» была веселой и ничем не ограниченной. Я проводила дни, бегая в купальном костюме по песку, барахтаясь в воде. Нани всегда была со мной на пляже, где она часами вязала и болтала с гувернантками с соседних дач, обсуждавшими друзей или знакомых.

Еда в «Саламандре» была великолепная, состоящая из гаспачо, салатов, морепродуктов, соусов, прохладительных напитков, фруктовых соков и ликеров, но мне ничего не разрешалось. Дети до десяти лет не должны были сидеть за одним столом со взрослыми. К тому же у детей был особый режим, в англо-американском стиле: злаки, гамбургеры, фрукты и сырые или вареные овощи. Очень полезно для здоровья. Итак, я ела раньше взрослых. Нани сидела рядом и наблюдала, как я себя веду, как прожевываю пищу. Потому что мать с большим знанием дела говорила: «Хорошо прожеванные продукты усваиваются легче». И Нани повторяла: «Прожевывай, ради бога, прожевывай!»

Однажды вечером в «Саламандре» я уселась перед своей тарелкой в конце стола, приготовленного для взрослого ужина.

Бенуда закрывала ставни, строя мне гримасы у каждого окна. Это была наша вечерняя игра. Часть гостиной освещалась арабской люстрой, казавшейся мне прекрасной, потому что была похожа на рождественскую елку. Она состояла из наслоения медных звезд, ее неисчислимые длинные консоли поддерживали чаши из цветного стекла: голубые, красные, желтые, зеленые. В этих чашах (бывших масляных светильниках) горели лампочки, проецирующие в одну часть просторного помещения разноцветный свет.