Приданое для Царевны-лягушки - Нина Васина

Заметив слабое движение у лица, Платон покосился на серебристую лиану, привезенную из Малайзии. Протянул мизинец и хотел потрогать маленького богомола на толстом стволе, застывшего на уровне глаз. Богомол на его движение чуть шевельнул передними ногами, расправляя их, как лезвия в перочинных ножах.

– Что это они у тебя такие бледные, – отдернул руку Платон. – Прозрачные даже.

– Им надо пищи хорошей, кровушки теплой! – отозвался невидимый ему Гимнаст.

– Может, выпустить их на улицу? – сам себя спросил Платон, и его слегка передернуло. Он представил десятки оотек, развешанных на яблонях, на кустах гортензий, на жасминовом дереве...

– Сколько их? – громко спросил он.

– Я насчитал двести шестьдесят три, потом сбился. Они как посыпались!..

– А мне говорили – сто двадцать восемь... Гимнаст! Пойдем со мной.

– Платоша, я занят. Потом, – отозвался невидимый Гимнаст.

– Нам нужно поговорить. Сейчас!

– Не кричи здесь, – он вдруг вынырнул откуда-то снизу. – Они криков не любят. Начинают крылышками шуршать. Я тут без тебя пересадил шестнадцать кустов бордовых роз. На клумбу с «Девочкой». И еще хочу показать бордюрную травку, хорошо прижилась.

– Потом, потом... – Платон спешил к дому.

– Ты же не любишь, когда в одном месте много роз одного цвета, – задержал его Гимнаст.

Платон остановился и осмотрел статую – изрядно облезлую небольшую бронзовую фигурку девочки, сидящей на коленях в раскрытых лепестках бронзового цветка. В слабых струях сделанного Гимнастом фонтанчика «Девочка» казалась несчастным застигнутым дождем и оттого скорчившимся ребенком. Вокруг нее на круглой клумбе жирели свекольного цвета розы.

– Хороши!.. – вздохнул Платон. – А это что? – наклонившись, он поднял из-под розового куста каменную фигурку лягушки, так мастерски выполненную, что ему тут же захотелось иметь такую на своем письменном столе. – Еще одна? – Он показал пальцем на другую каменную лягушку, лежавшую неподалеку.

– Это мое, – твердо заявил Гимнаст. – Это будет тут лежать.

– Как хочешь, – Платон с сожалением выпустил из ладони удобно поместившуюся в нее тяжелую и почему-то теплую лягушку.

Гимнаст, проследив за ним, наклонился и слегка развернул каменную фигурку в одном ему известном направлении. Платон улыбнулся про себя, отметив, что его садовник, похоже, стал настоящим язычником.

Осмотрев дом, Платон понял, что досада и раздражение после сказанных Птахом слов прошли. В доме царили абсолютная чистота и порядок. В прихожей и в столовой стояли в вазах свежие розы – разных оттенков, полураскрывшиеся – как любил Платон. На террасе появились новые циновки приятного цвета гречишного меда и в тон к ним – два кресла-качалки дорогого исполнения.

– Это я тут вот... позволил себе прикупить. Были деньги, вот я и позволил.

Гимнаст уже давно сам вел переписку с ценителями роз, сам продавал редкие кусты и даже иногда вывозил в Питер по ведру роз на продажу, объясняя это жалостью к пропадающей красоте – для хорошего развития куста распустившиеся цветы нужно срезать не позже чем через два-три дня. Платон только благодарственно кивнул, не зная, как начать разговор.

Они устроились на террасе с графином яблочного вина.

– Ты застелил родительскую кровать новым покрывалом. Где старое? Оно мне нравилось. Шелковое. Отец его привез из Китая.

– Мыши... – прошептал Гимнаст, почему-то изменившись в лице. – Погрызли кое-где.

– Он тогда привез покрывало и ширму, – Платон удивился растерянности Гимнаста и пожалел, что заговорил об этом. – А ширма стоит у меня в кабинете, – зачем-то добавил он.

Гимнаст молчал, опустив голову. Платон осмотрелся, отметив ухоженный газон у дома и каменную горку у небольшого искусственного пруда.

– Лягушки? – кивнул он на пруд.

– Так ведь... – забегал глазами Гимнаст, – повывелись вдруг. Или ушли куда, не знаю.

Присмотревшись к совсем поникшему головой Гимнасту, Платон вдруг понял, что лягушки съедены прожорливым потомством. Интересно, Гимнаст резал на кусочки этих несчастных, или просто запускал их в оранжерею? Нет, богомолы еще слишком малы, чтобы справиться с живой лягушкой. Резал...

Перила кое-где заменены на новые, пол выскоблен и покрашен бесцветным лаком. Старое дерево в сочетании с красными кирпичными стенами и выложенным из серых камней цоколем просто радует глаз. Платону хотелось найти теплые слова благодарности, чтобы сидящий напротив человек принял его признательность без лишнего смущения. Но вместо этого он вдруг вспомнил, каким был дом десять лет назад – небольшой деревянный, с резными наличниками на окнах. Он отстраивал все это вместе с Гимнастом – десять лет назад он привез его сюда, не спрашивая, захочет ли тот ухаживать за старым садом, строить дом...

– Десять лет назад, когда я тебя привез в отцовский дом, уже была Дюймовочка на клумбе, – вспомнил Платон. – А я всегда думал, что это ты ее установил. Странно, да?

– Это не Дюймовочка, это просто девочка в цветке, – поправил его Гимнаст.

– Когда же она появилась? Что-то я не припомню у отца любовь к подобному китчу.

Гимнаст промолчал.

– Я хотел поговорить с тобой о кольцах, – решился Платон. – Ты отдал на свадьбе Федору мое кольцо. Ты...

– Да. Я это сделал.

– Где ты взял кольца?

– Мне их дали. Давно, – уставился в пол Гимнаст, явно не расположенный говорить правду.

Кто дал – спрашивать бесполезно. Лучше подойти с другой стороны.

– Ты принес эти кольца на регистрацию. Почему?

– Кольца как кольца... Похожи на брачные. Я и принес. Чтобы было, что надеть молодым в загсе...

– Да откуда же ты знал, что у них колец не будет? – наклонился к нему Платон.

– А вот и знал! – с вызовом ответил Гимнаст.

Платон откинулся назад и покачался в качалке. Понятно. Толком ничего не скажет.

– Хорошо, ты взял кольцо, принадлежащее когда-то мне, чтобы дать его Федору. Зачем ты взял другое, маленькое?

– Другое?.. – прятал глаза Гимнаст.

– Зачем ты взял кольцо, которое я подарил Алевтине? – набрался духу Платон и произнес это имя спокойным безразличным голосом.

– Так ведь невеста же... Ей тоже кольцо нужно.

– Оно ей мало. А Алевтине было велико. Спадало, – беспощадно заметил Платон.

– Конечно, спадало. У ней ведь пальчики были, как у птенчика, – прошептал Гимнаст и вдруг затрясся. – Ты что, плачешь? – перестал раскачиваться Платон. Подождал, пока по щекам Гимнаста из закрытых глаз потекут слезы, и ушел, ругая себя последними словами.

Разговора не получилось. Платон первый раз видел, как Гимнаст плачет. По опыту прежних размолвок с ним знал, что через некоторое время тот подойдет как ни в чем не бывало и чего-нибудь спросит. Если Платон ответит с охотой, значит, размолвка исчерпана. Если промолчит – значит, нужно еще выждать и подойти позже.