Диана де Пуатье - Филипп Эрланже

Генрих пригласил к себе Монморанси, объяснив, что отныне тот будет для него «отцом и главным советником». Они встретились 2 апреля и провели два часа с глазу на глаз. Молодой правитель, абсолютно несведущий в делах государства, испытал с новой силой доверие и преклонение перед мощью и находчивостью, воплощением которых был коннетабль. По крайней мере, именно таким в его глазах представал этот воин с сильной шеей, мощными запястьями, мрачным лицом, особое безобразие которому, как казалось, придавали глаза, близорукие, с несколько расходящимся взглядом, а также его знаменитый нос (некогда этого человека называли Курносый Монморанси).

Привязанность Генриха была так же сильна, верна и слепа, как и его любовь. Монморанси вышел из покоев своего бывшего ученика обладающим неограниченной властью. Диана, которая накануне была готова поздравить вновь обретенного друга, была шокирована его столь быстро обретенным абсолютным превосходством. Она думала, что одна будет направлять по своему разумению помыслы и действия своего слабовольного любовника, но обнаружила, что ей придется делить эту привилегию с другим. Она была очень раздосадована, но как ловкий политик не показала и виду даже на мгновение. Было бы безумием начать междоусобную войну в тот момент, когда вокруг изгоняли людей старого двора и делили трофеи, оставшиеся после них. С другой стороны, необходимо было без промедления создать противовес чрезмерному доверию, которым пользовался коннетабль.

В распоряжении Дианы уже был этот противовес, а именно Гизы с их способностью к единению. В то время как все вместе следили за агонией Франциска I, обаятельный архиепископ Реймса ухаживал за своей покровительницей, уже тогда доказывая ей, какую выгоду она получит, допустив преданную когорту к рычагам власти. В некоторое замешательство всех ставило обещание, данное Генрихом своему отцу, закрыть лотарингцам доступ в Совет. Что ж, для успокоения его совести за дверь выставили старого герцога Клода, немодного, ставшего помехой седобородого старика. И действительно, король согласился поверить в то, что умирающий опасался этого почтенного полугерманца, а не его сыновей, ставших настоящими французами.

Был еще молодой Жак д'Альбон де Сент-Андре, дорогой товарищ, вернувшийся из изгнания, куда его привела его преданность. Он и его отец, мудрый Жан д'Альбон, стали бы очень полезными советниками.

Окруженный происками этой женской дипломатии, коннетабль не имел никакой возможности защищаться. Впрочем, времени и так было очень мало для того, чтобы взять реванш и броситься в погоню за сокровищами.

Ночью того же 2 апреля гром грянул для служителей Франциска I. Кардинал Турнонский, адмирал д'Аннебо, Лонгваль, Жиль-бер Байар, Гриньян, Полен, Сен-Сьерж, Монревель, Вервен, маршал де Бье и многие другие были отстранены от должностей, некоторые заключены в тюрьму.

Были организованы Советы. В Деловой совет, или Узкий совет, настоящее правительство, вошли коннетабль, престарелый кардинал Жан Лотарингский, граф д'Омаль, архиепископ Реймский, отец и сын Сент-Андре, Аркур, герцог Бульонский, зять Дианы, и д'Юмьер, ее кузен. Канцлер Оливье, два секретаря финансов, Боштель и Клод де Лобепин, остались на своих должностях.

Реальную власть преимущественно удерживали четверо из этих министров. Лобепин писал: «Эти пятеро (Диана, Монморанси, оба Гиза и Сент-Андре) были выбраны для управления, руководства делами… Это и было то поле, та самая нива, на которую бросили семена возмущения и нашего пристрастного отношения друг к другу».

Из этих пятерых Сент-Андре предназначалась наименее заметная, но очень важная и прибыльная роль. Друг и наперсник короля, он мог незаметно оказывать на него серьезное влияние, кроме того, быть примирителем, посланником, то есть посредником между людьми, превосходящими его своим могуществом.

Сент-Андре был «очень сообразителен, приятен в обхождении, держал себя с большим достоинством», «умело сражался в бою, тонко и хитро вел дела». Эти качества, увы! с лихвой компенсировались «похотливостью и транжирством разного рода», алчностью, коварством и жестокостью, какой не было равных.

Что касается Монморанси, он ни минуты не сомневался в том, что сможет один управляться с государственным механизмом. Он не допускал и мысли, что кто-то другой мог иметь к этому хоть какую-нибудь способность. Умный, трудолюбивый, решительный, он действительно мог возглавить любое административное ведомство. На войне и на кабинетных совещаниях он был одинаково усерден, всегда твердо следовал своим принципам, был постоянно несгибаемо горд. Но Вольтер польстил ему, сказав, что он был «в высшей степени мыслителем». Его мысли, как и его взгляды, не отличались особой дальновидностью, он был находчивым человеком, но не гением дипломатии, его благоразумие не походило на мудрость великого министра. Этих талантов, которые могли бы сделать его ценным служителем правителя широких взглядов, не было достаточно для жестокого, жадного, высокомерного и к тому же боязливого деспота, одиозного персонажа, каким он всем виделся. По крайней мере его преданность государству наделяла его неоспоримым преимуществом перед соперниками.

Коннетабль открыто называл Карла Лотарингского «большим теленком». Испытывая к Гизам зависть и ненависть, он, возможно, не слишком хорошо понимал этих молодых подстрекателей, которых можно бы было посчитать фантазерами, если бы они так методично, терпеливо, ожесточенно не боролись за осуществление своих честолюбивых планов. Если Монморанси хотел стать самым богатым и могущественным сеньором во Франции, то они стремились занять трон, получить тиару.105

Впрочем, такие необъятные планы были их слабым местом. Выдающийся стратег и утонченный гуманист, герой, популярный в народе, здравомыслящий, бодрый и находчивый, Франциск Лотарингский, как и его брат, стал бы настоящим государственным мужем, если бы оба они не ставили интересы своей семьи выше интересов страны.

Столкнувшись лицом к лицу с двумя этими вражескими силами, Диана поняла, какого метода борьбы нужно придерживаться. Отныне ее каждодневной задачей и заботой стало поддержание равновесия между ними. Это равновесие гарантировало сохранность ее собственной власти, поэтому нужно было оказывать милости каждому, чтобы никто не почувствовал себя в более низком положении, то есть не потерял почву под ногами, что могло быстро привести к падению.

С этой ночи 2 апреля 1547 года все правление Генриха оказалось полностью размечено. Клод де Лобепин написал:

И автор мемуаров Таванн добавил:

Более верным представляется менее поэтичное сравнение. Государство являло собой весы, коромыслом которых был слабый монарх, поддерживаемый волей своей любовницы; два ненасытных семейства находились на чашах, которые фаворитка постоянно приводила в равновесие, противопоставляя «высочайшему покровительству, которым пользовался Монморанси, опасное величие Гизов». День исчезновения короля и его Эгерии стал бы днем возрождения феодализма, который считали погребенным вместе с коннетаблем Бурбонским.