Противоречие по сути - Мария Голованивская

Петюня ждет меня уже в кровати, курит, треплет рукой бороду.

– Какие же мы все-таки, мать, с тобой несчастные, давай залезай

Говорить нам совершенно не о чем, каждого из нас ела своя чернота, и поэтому мы, формально поцеловавшись, быстро повернулись друг к другу спинами, и каждый, очевидно, провел очень одинокую, пустую, никому не нужную ночь.

Оба телефона орут, как безумные, но выключать их нет мочи. Сочетание этих звонков – электронного Моцарта из мобильника и соловьиной трели домашнего телефона (крайне дискомфортное, от которого и так всегда мороз по коже), исправных звонков, раз в сорок минут, репортажей автоответчика, скрежета сбившейся по неизвестным причинам третьей программы, показывающей теперь только змейки на темно-лиловом фоне, дает то самое заветное ощущение, что все – теперь можно уже и умирать.

Наська не звонила ни разу. Трижды звонила Маринка и спрашивала, не забыла ли я о нашем разговоре, что на Марке нет лица, и что, если с его головы упадет хоть волос, она не только никогда не простит меня – в этом я могу не сомневаться – но и проклянет. Последний ее звонок был совсем коротким и совсем уж непристойным. Это были матерные угрозы, которые будут приведены в исполнение, если я, сука, не перезвоню и не доложу, именно не доложу, о "проделанной работе". Эти новоиспеченные аристократы, если уж проваливаются в дерьмо, то в такое, какое не снилось вокзальным забулдыгам.

Несколько раз звонили всполошенные сотрудники, упорно не понимающие, что они должны делать дальше. Звонят поставщики, нужно платить аренду, счета арестованы. Не понимают, где я и почему не выхожу на связь.

Позвонил Петюня, за что-то извинялся, как всегда, удивительно мягко и бархатно, говорил, что сам был не в форме, но ведь не нам же, старым волкам, вести дурацкие счеты и таить обиды. Прав, сама виновата, он – золото, и не надо было пытаться использовать его, как расходный материал. Проще было пойти и напиться в каком-нибудь ночном клубе, а не подставлять его, беднягу, мающегося от своей очередной душевной раны.

Три часа дня. Лежу под двумя перинами. Когда домашний перезвон смолкает, слышно, как в соседних пустых квартирах отчаянно звонят на разные лады телефоны. Ни скрипа, ни шороха, музыкальная шкатулка, начиненная извивающимся от ужасных мыслей организмом, носящим мое имя и имеющим мою биографию.

Вот сейчас потеряю работу – и куда денусь? Опять бесконечно ходить на ужины и обеды с этими обожравшимися пустоглазыми насекомыми, вершащими судьбы, бегать на презентации и спектакли, пытаться продать себя подороже, выражать готовность браться за все что угодно, и еще раз – уже теперь – все начинать сначала, проходить через унижения и стрессы. Или, может быть, Палыч все-таки спасет? Пойти к Палычу. Прямо, без прикрас, и молить. Валяться в ногах. Без всяких мыслей о пышноголовом юноше, из-за которого, может быть, я и сработала плохо.

Вот где главная битва – не Мариночка и не Наська. Потому что путь вниз будет сейчас необратимым и стремительным. Спасать бизнес, деньги и жизнь, а не обливаться соплями по поводу нежного и скандального мальчика, с которым – знаю, все равно не справлюсь, даже если бы и не было всех отягощающих обстоятельств.

Он выбивает меня из колеи, и я не могу при этом толком бороться за выживание.

Твоих записей на автоответчике целых три, мон амур. Ты говоришь тускло, просишь о встрече. Говоришь: "Видишь, Ларка, раз мы встретились, значит, в этом был какой-то смысл, давай окажемся больше обстоятельств и спасем чувство, ведь это же так ценно и так редко встречается". От твоего голоса у меня катятся по щекам слезы, но я все равно лежу неподвижно и не снимаю трубку.

"Я понимаю, что все выглядит для тебя очень безнадежно, – продолжаешь ты после коротких, кажется, ножом режущих голову пополам коротких гудков – но вот, смотри, жизнь – это ведь не аргументы и даже не сами события, это то, на что накладываются аргументы и события, то есть ощущение, что ты правильно живешь, и что тебе тепло".

Милый, дорогой Маркушка, сковырнувший меня с моей резьбы нежными словами и яркими чувствами. Вот ведь фокус из фокусов, что хрен ли важно, правильно ты живешь и тепло ли тебе – всем холодно и все мучаются животами оттого, что не могут переварить жизнь, а в конечном счете оказываются важны именно жесткие, безобразные вещи: лазоревые платья с люрексом, которые покупают постсоветские тетки, едва освоившие прелести дезодорантов или прихоть Палыча, у которого, если я правильно помню, попросту "не встало".

Твой третий звонок был совсем коротким: "Я буду сидеть дома у телефона и ждать твоего звонка. Я не отойду, пока ты не позвонишь – столько, сколько надо: день, неделю, месяц".

Весенний вечерний свет сквозь шелковые шторы – через десять минут я встану, почищу зубы и позвоню тебе, мои амур. Я приглашу тебя на разговор, и мы расстанемся. И не потому, что я что-то там обещала истеричной Маринке, давно объевшейся фуа-гра, и не потому, что моя дочь – психопатка, и я плохо воспитала ее, – все это, что называется, до кучи, а потому, что мне нужно спасать мою жизнь, которая трещит по всем швам, выживать, а ты делаешь мне прививки, от которых мне хочется смотреть только на облака – облака, которые плывут по небу, чудесные облака.

День был отлежан не зря – все созрело и выкристаллизовалось. Мы расстаемся, мон амур, потому что ты мешаешь мне месить ногами то, что называется моей жизнью. Иногда это ароматное тесто, иногда чудесные пурпурные грозди винограда, из которых потом получается божественное вино, иногда дерьмо.

Я звоню тебе, и в ответ на твое радостное: "Ларка, какой кайф, наконец-то!" – сухо договариваюсь с тобой о встрече.

– Проходи, садись.

Бледный. Коротко стриженный. Помолодевший и возмужавший одновременно. В белой рубашке и сдержанном благородном галстуке. Напряженный и выжидающий.

– Садись.

Садимся друг против друга на кухне, как сидели десятки раз за этот месяц, дико счастливые, опьяненные внезапно взятой под уздцы жизнью.

Молча смотришь на меня, положив голову на кулаки, ждешь.

– Мы расстаемся, Маркуша.

Удивительное мое спокойствие, теперь постоянно подкармливаемое готовностью восстанавливать, реставрировать жизнь, превратившуюся в руины.

– Хорошо. Можно узнать, почему?

– Устала, хочу побыть одна. Точнее, остаться одной. Я привыкла жить одна. Я умею жить одна. У меня рушится вся жизнь, Маркуша. Я не справляюсь.

– С чем или кем?

– Ни с чем. У меня крах в бизнесе, со мной перестала разговаривать моя дочь, моя ближайшая подруга – твоя мать. Я живу, как лунатик, у которого под ногами вместо почвы лунная дорожка. Я не хочу и не могу так.

Ты смотришь испуганно. Говоришь: "Я слышу тебя, но не понимаю, чем тебе мешает наша история? Тем, что иногда я буду любить тебя, иногда носить на руках, говорить тебе, что ты лучшая женщина на свете, от ласк которой меня потом долго знобит?"

Я пытаюсь объяснить тебе, что нельзя любить иногда. Что любовь обязательно поражает всю жизнь, вплетается во все мысли, привкусом, призвуком, и что между нами случилась вовсе не любовь, а какая-то страшная эпидемия, безумие, с которым, как ни крути, не хочет мириться жизнь.