Джон Голсуорси. Жизнь, любовь, искусство - Александр Козенко

При словах: «И ты с нами!» – сказанных определенным тоном, в глазах Криса появляется полувопросительное, полусчастливое выражение, хвост слегка подрагивает, но он еще не совсем отрешился от сомнения и от мысли, что вся эта затея лишняя. Тут он пулей вылетает из окна или из дверей и обнаруживается на дне коляски – он строго отворачивается от кучера, который смотрит на него с восхищением. Устроившись у ног хозяев, он путешествует с философским спокойствием, хотя его и подташнивает.

Джеку думалось, ни одна собака не была столь равнодушна к посторонним людям – и, однако, мало кто из собак одерживал столько побед! Особенно покорял он сердца незнакомых женщин, хотя имел обыкновение весьма презрительно смотреть мимо них. Тем не менее среди женщин у него были два-три особо близких друга и еще несколько, которых он узнавал. Вообще же говоря, во всем мире для него существовали только его хозяйка и всемогущий бог.

До шести лет его каждый год отправляли в августе в Шотландию, где разрешена охота, чтоб щенок окреп и мог утолять свои врожденные инстинкты. Во время охоты Крис весьма деликатно приносил в зубах подстреленную дичь. Однажды волею судьбы ему пришлось пробыть там почти целый год, и Джек с Адой, вернувшись в Великобританию после столь длительного пребывания за границей сами отправились за ним. Они шли по длинной дорожке к домику егеря. Стояла поздняя осень, и после первых заморозков землю покрывали великолепные красные и желтые листья; и вот они увидели его – он привычно выискивал среди опавших листьев дичь, двигаясь впереди егеря с видом крайне деловым и сдержанным, как и полагается заправскому охотнику. Он не слишком разжирел, весь лоснился, как вороново крыло, а уши болтались, как сумка у маленького шотландского горца. Джон и Ада молча приблизились к нему. Вдруг нос его оторвался от воображаемого следа, и он кинулся им под ноги.

Вся непривычная серьезность в мгновение ока слетела с него, словно одежда с человека – он весь был трепетное нетерпение. Одним скачком без капли колебания или сожаления перенесся он из своего прежнего существования в новое. Ни горестного вздоха, ни взгляда на покинутый дом, ни намека на благодарность или сожаление о том, что приходится покидать этих славных людей, которые целый год его пестовали, мазали маслом его овсяную лепешку и разрешали спать, где ему вздумается. А он просто затрусил рядом с хозяевами, держась как можно ближе, упиваясь их близостью и даже не обращая внимания на запахи, пока они не вышли за ворота.

Оттого ли, что часто невольно поступаешь наперекор самому себе (да и он еще, на беду, целый год жил не с хозяевами), Джека вдруг охватило неодолимое отвращение: Джек не мог убивать этих птиц и зверюшек, гибель которых так его радовала. Поэтому Джек никогда не ценил в нем охотничьего пса. Первый год он был еще совсем несмышленышем, и на охоте Джек, чтобы чего ни случилось, привязывал его к себе, и стоило ему прицелиться, как пес всякий раз тащил его в сторону. Егерь сказал, что у него развился отличный нюх и хорошая пасть – он мог, не попортив, принести самого крупного зайца. Но Джек ничуть этому не удивился, зная, какими качествами обладала мать щенка, который по характеру своему был еще гораздо устойчивее ее. Но, потому что он год от году все больше жаждал убивать куропаток и кроликов, Джеку они становились все дороже живыми. Только это обстоятельство и портило их дружбу, и они старались этого не показывать. Эх, да что там! Джека утешала лишь мысль, что он, несомненно, загубил бы его охотничьи качества, поскольку он не обладал одним особым свойством – настойчивостью, – а без этого непременно испортишь собаку.

Но, конечно, был бы он рядом, настороженный, весь дрожащий от охотничьего азарта, с серьезной, сосредоточенной мордой, это придало бы еще большую радость тем бодрящим утренним часам, когда ожидание шелеста крыльев навстречу твоему ружью, как ничто другое, обостряет в душе охотника почти чувственную любовь к природе, будит неистовый восторг от мягкого блеска листвы, белизны березовых стволов, тончайшего сплетения ветвей в голубом небе, запаха лесных трав, смолы и вереска; когда всем существом своим ловишь малейший шорох, и этот непостижимый трепет словно передается и папоротнику у тебя под ногами, и стволу дерева, к которому ты прислонился.

Исподволь создает судьба для каждого из нас святыню, которая прячется в сокровенных глубинах наших нервов, мы не можем шутить этим, да и не осмеливаемся! Но как можно осуждать другого за чувства, некогда целиком владевшие и тобой? Пусть убивают те, кто не ведал этих удивительных наслаждений природой, – для Джека это было уже невозможно. Если б мог, он, вероятно, познал их снова, но если радость жизни в образе этих крылатых и пушистых созданий постучалась хоть раз вам в душу, сама мысль о том, что, нажав стальной крючок, ты вырвешь из них, живых, эту радость, станет тебе невыносима. Называйте это эстетством, слюнтяйством, дешевой сентиментальностью, называйте как угодно – все равно это сильнее нас!

Да, кто хоть однажды, не оставшись равнодушным, видел, как жадно ловит воздух умирающая птица, как волочит перебитую лапку бедняга кролик и скрывается в норе, где потом долго-долго будет лежать, вспоминая заросли папоротника, куда ему больше не суждено добраться, – кто видел все это, тот неизбежно должен решить несложную арифметическую задачу: предположим, что все, кто стреляет, превосходные стрелки (чего, видит бог, никогда не бывает), тогда из четырех выстрелов три попадут в цель, остальные тоже не все промажут. Таким образом, из ста будет убито семьдесят пять животных, в двадцать пять тоже стреляли, и по крайней мере половине тоже что-то «перепало», и они могут погибнуть, хоть и не сразу.

Эти подсчеты вносили почти единственный диссонанс в их жизнь; по мере того как он нарастал, Крис с хозяевами не могли уже больше надолго расставаться, и он перестал гостить в Шотландии. Но и после Джек часто чувствовал, особенно когда раздавались выстрелы, что его лучшие, сокровенные инстинкты были в нем подавлены. Да что было делать? Старый глиняный голубь его ни капли не интересовал – он пахнул домашней птицей. И, однако, всегда, даже в самые светлые, беззаботные дни, он сохранял важный серьезный вид профессионала, чье дело – разыскивать вещи по запаху и приносить их. Он утешался играми вроде крикета, в который играл с большим знанием дела: едва подающий кинет мяч, как Крис бросался вслед и приносил мяч обратно – иногда прежде, чем мяч попадал к отбивающему. Когда его бранили, он на минутку задумывался, высунув розовый язык и жадно глядя на мяч, а затем неторопливо отбегал в сторону, где стоял крайний нападающий. Трудно сказать, почему он занимал всегда именно эту позицию. Возможно, там легче всего было притаиться – подальше от глаз подающего и отбивающего. Как игрок, который ловит мяч, он был превосходен, но ему часто казалось, что он заменяет не только крайнего нападающего, но и всех других игроков, включая вратаря. Трудился он, не жалея сил, не пропуская ни одного движения, ибо игру знал до тонкостей, и редко случалось, чтоб он приносил укатившейся мяч позже чем через три минуты. Если же мяч терялся по-настоящему, он приступал к поискам с величайшей энергией и тщательностью, портил множество кустов и получал истинное удовлетворение, оказавшись в центре всеобщего внимания.

Больше всего он любил плавать – только не в море; оно неприятно шумело и на вкус всегда было соленое, поэтому он недолюбливал море. Джек так и видел, как он пересекает Серпентайн, на морде у него написано: «Пропади все пропадом!» – и он изо всех сил старается схватить палку на лету, пока она еще не коснулась воды. Будучи всего-навсего крупным спаниелем, слишком юным, чтоб совершать геройские поступки, он спас на воде лишь одну жизнь – свою собственную, когда у них на глазах выбрался из темного потока форели, едва не затянувшего его в глубокую яму меж валунов.