Мы будем на этой войне. Не родная кровь - Сергей Лобанов

Иван и Наталья перешли в самую маленькую комнату квартиры, закрыли все щели и находились в ней постоянно одетые. Даже в ледяную кровать ложились в одежде, снимая только верхнюю.

Женщина впала в депрессию. Её салон красоты опять опустел. Она уже ни на что не реагировала, словно перестала жить, осунулась и будто постарела. Иван никак не мог вывести её из этого состояния. Ему было легче. Он умел ждать. Научился за годы неволи.

Как-то, вернувшись с работы, Никитин застал женщину очень возбуждённой. Глаза её лихорадочно блестели. Иван решил, что она заболела, но Наталья сказала, мол, знакомые видели, как Ксения уходила из города через фильтрационный пункт.

– Иван, я должна найти её. Говорят, за городом организован палаточный лагерь. Там наверняка ведётся учёт всех беженцев. Я завтра пойду туда.

– Хорошо, Наташа, конечно надо идти. А про Ромку моего говорили что-нибудь?

– Нет, про Ромку ничего не слышала.

Женщина сникла.

Чтобы вернуть её в прежнее настроение, Никитин сам ответил с преувеличенной бодростью, в душе ничуть не веря себе:

– Наверное, тоже ушёл с ней. Я слышал, подростков мальчиков выпускают. А он по виду никак не тянет на совершеннолетнего. Вряд ли он тут один останется. Скорее всего, с Ксенией осядет в этом палаточном городке. И слава Богу! А то эти обстрелы кого хочешь с ума сведут.

– Почему она мне ничего не сказала? Почему?.. – с отчаянием произнесла женщина и после долгой, томительной паузы добавила уставшим голосом: – Вань, ты поешь там. Я талоны сегодня отоварила…

Наталья опять сникла, будто спряталась ото всех.

Утром она быстро собралась в дорогу.

Иван проводил Наташу, сколько смог: спешил на работу, дальше провожать не пошёл. Они какое-то время постояли на пронизывающем ветру.

– Вань, ты выходи тоже при первой же возможности. Здесь нельзя оставаться, этот город стал чужим для всех, – с каким-то отсутствующим видом произнесла женщина.

– Да, я постараюсь. Обязательно постараюсь, – ответил Никитин, понимая, что его-то точно никуда не выпустят. Он, как и все мужчины призывного возраста, должен защищать интересы Объединённой Оппозиции. За него как всегда всё решили и определили.

Потом женщина пошла по засыпанной снегом улице, а он смотрел на её хрупкую фигуру – понурую, совсем не похожую на прежнюю красивую фигурку юной и задорной Наташки Малиновской…

Вдруг Наташа повернулась и быстрым шагом начала возвращаться.

Никитин поспешил ей навстречу.

Они крепко обнялись, будто не виделись очень давно.

– Что, Наташа, что? – волнуясь, спросил Иван.

– Ваня… Ты только возвращайся, ладно? – истово прошептала она.

– Конечно, Наташа, конечно! Я обещаю, – тихо и убеждённо ответил он.

Женщина немного отстранилась, не разжимая объятий, глядя тревожно глаза в глаза. Потом опустила руки, круто развернулась и пошла, не оглядываясь более.

Иван смотрел ей вслед, а после, тяжело вздохнув, пошёл оборонять город от супостата, защищавшего от него самых близких ему людей…

Наташа прошла всего-то пару кварталов, как вдруг начался очередной артобстрел.

Её убило сразу, прямым попаданием.

Ничего этого Иван не видел и не знал о смерти Натальи. Он поспешил на работу, опасаясь, как бы обстрел не сместился в его сторону. С этой минуты он стал жить ожиданием новой встречи, совсем не представляя, как объясниться с законной супругой, к коей тоже испытывал если уже не любовь, то чувство сильной привязанности, уважения, заботы, признательности. Привычки, в конце концов.

Никитин вздохнул, поглаживая левую ноющую руку, посмотрел по сторонам и опять прикрыл глаза, уносимый потоком воспоминаний.

В конце февраля вода начала спадать, а к середине марта Енисей вернулся в своё русло. Город обстреливали уже беспрестанно.

Военные, наученные горьким опытом, рассредоточились по всему мегаполису, поэтому какого-то значимого урона обстрелы им не наносили. Потери, конечно, были. И среди гражданских тоже. Это до крайности нервировало людей. Поток беженцев увеличился. Мужчин призывного возраста по-прежнему из города не выпускали.

Никитина поставили под ружьё в конце марта. Его, как и многих мужиков, забрали прямо с работы. Они только-только закончили с укреплением очередной окопной линии, коих по городу нарыли во множестве, превратив улицы в сплошные ходы сообщений. Работа была тяжёлой и малопонятной: зачем столько окопов? Кто в них сидеть будет? Всех городских мужиков загонят?

Так и получилось. Вместе с регулярными войсками, вошедшими в Красноярск ещё до его осады, мобилизованных мужчин из рабочих перевели в ополчение – причём, добровольное, с нажимом повторяли власти! – и начали формировать по подразделениям. Вооружили автоматами и даже переодели в военную форму. Выдали бронежилеты, каски и прочую солдатскую амуницию, благо её было вдосталь: в город, пока его не обложили, со складов Минобороны везли всё.

От воспоминаний Никитина отвлёк шум и злые голоса. Он нехотя открыл глаза и посмотрел в ту сторону.

Разведчики гнали перед собой пятерых пленных федеров – молодых мужиков не старше сорока лет. Руки у них были связаны за спиной. Понурые пленные торопились, подталкиваемые прикладами в спины и пинками куда придётся.

Взводный – мужик лет сорока пяти, обратился к разведчикам:

– Допросили уже?

– Ага, – ответил за всех один. – Даже «колоть» не надо было, сами всё выложили. Только они всё равно мало знают.

– Нахрена вы их сюда привели? – недовольно спросил взводный.

– Так пленные же…

– И кого я поставлю охранять этих архаровцев? У меня людей и так не хватает. Ведите их в штаб батальона.

Разведчики погнали пленных дальше, переходами из помещения в помещение, через проломы в стенах, используя любую возможность, чтобы не выходить на открытое место и не попасть на прицел снайперу, засевшему где-нибудь в удобном местечке.

Никитин уже не сомневался, как с пленными поступят дальше. Пару недель назад он стал свидетелем расстрела большой группы федеров – человек сто, не меньше. Видел расстрелы он и до этого, но в таком количестве – впервые.

Лейтенант, приведший тех пленных, отошёл от своих солдат, направивших автоматы на федеров, понуро стоящих в колонну по три. Подошёл к полковнику на доклад. Тот как раз сытно пообедал и пребывал в прекрасном расположении духа.

– Куда их, товарищ полковник? – спросил лейтенант, доложившись.

Старший офицер пристально посмотрел на подчинённого и медленно повёл головой в сторону вырытой траншеи.

Лейтенант неуверенно произнёс:

– Они пленные, многие ранены.

Полковник ответил обыденно, будто не о людях говорил, а о каких-то неодушевлённых предметах: