Бездна - Кристоф Оно-Ди-Био

Значит, все это ни на минуту не прекращалось…

Я услышал, как скрипнула дверь ванной и Пас направилась в спальню. С бьющимся сердцем я пошел следом за ней. Она была в купальном халате, тюрбан из полотенца на мокрых волосах казался царской тиарой. Я должен был выяснить, кто он такой – этот Марен.

Я не стал допрашивать Пас. Из чистой трусости. Или желая закрыть на это глаза – что, впрочем, и было трусостью. Я убеждал себя, что это не серьезно, что все пройдет. Но это продолжалось и продолжалось. Вероятно, я многое упустил, поскольку не следил за ней. Она наверняка стирала все предыдущие сообщения. Но я и этому старался не придавать значения. Хотя были и другие послания, подписанные тем же человеком, который сообщал то о «мигательных перепонках», то о «плакоидной чешуе». И о других биологических штуках, неизменно связанных с миром акул.

Я не действовал еще и по чисто прагматической причине, раз и навсегда разграничив жизненно важные ценности и другие, второстепенные. Мне не хотелось омрачать те редкие часы, что мы проводили вместе. А их было очень мало: я работал в Фирме с утра до ночи. Поток информации все возрастал, экономическая война с ее сумасшедшими курбетами, свистопляской цифр и безотрадными итогами была в самом разгаре. Мир близился к гибели, и, чтобы наши читатели не впали в отчаяние, я пытался замаскировать его предсмертные судороги хоть какой-то видимостью красоты, развлекая их то интервью с новой голливудской интеллектуально-сексуальной звездой, то захватывающим рассказом о Казанове, архетипе настоящего европейца, авторе «Мемуаров», рукописный экземпляр которых, помеченный тремя сердечками и приобретенный Францией, попал ко мне в руки (и сильно возбудил!), то эффектной подборкой по импрессионизму. Настала зима, потом конец зимы. Снег накрыл Париж, потом оголил его. Я больше ничего не писал. Иметь ребенка было куда лучше, чем строчить романы, даже если Пас держала меня в стороне от своих дел.

По вечерам, когда я приходил домой, она обычно сидела на черном кожаном диване. Я уже описывал тебе эту картину: ноги на журнальном столике, компьютер с символом яблока на коленях; сосредоточенное, отстраненное лицо. Она едва поднимала голову, когда я входил, и не говорила ни слова. Я шел принимать душ, стараясь смыть боль от ее отчуждения. Когда я возвращался в гостиную, она выключала компьютер и уходила в спальню.

Однажды вечером, разомлев от горячей воды и пара, я все-таки решился поговорить. Я думал о нашем будущем ребенке, о «Мальчике с лягушкой», о венецианских днях. О чреве кита и моем опыте над ее чревом. Ожидание этого ребенка было для меня счастьем. А для нее – разве нет? И мог ли я на нее сердиться? За последнее время она изменилась. И не только физически. Но ведь и я тоже изменился. Только не физически, констатировал я, разглядывая в зеркале свою физиономию будущего отца. Разве что несколько седых волосков в шевелюре, вот и все. Да еще несколько в бороде. Но в остальном мужчина, смотревший на меня из зеркала, знал, что впереди его ждут счастливые времена, и любовь, и энергия, которой он был готов поделиться с ней и с крошечным существом, которое она носила в себе. И которое будет мальчиком – как подтвердила нам женщина, делавшая эхографию, предварительно раз пять спросив, уверены ли мы, вполне ли уверены, что хотим знать пол ребенка? «Некоторые мамы и папы предпочитают сюрприз», – настойчиво сказала она. «Вы, видимо, думаете, что нам не хватает положительных эмоций?» – спросил я, указывая ей на Пас, вытиравшую слезы радости.

Итак, я вышел из ванной. Пас все еще сидела в гостиной с компьютером на коленях. Увидев меня, она захлопнула крышку. На ее лбу прорезалась морщинка, не предвещавшая ничего хорошего.

– Что-нибудь не так?

– Нет, все в порядке.

– Не похоже. Ты не хочешь со мной поговорить?

Она отрицательно покачала головой. Я сел рядом с ней. Взял в обе ладони ее левую руку, маленькую ручку с ногтями, покрытыми красным лаком.

– Что ты там смотрела? – спросил я.

– Да так, разное.

Я не обиделся. В конце концов, меня это не касалось. Может, она искала информацию для беременных на сайтах «моя-беременность» или «беременность-и-нежность», где пишут что-нибудь вроде: «Когда вы едите сладкое, думайте о том, какое удовольствие доставляете этим вашему ребенку».

Она явно не желала делиться со мной информацией, но почему у нее такой мрачный вид?

Я не стал спорить, просто положил голову к ней на колени, прижав ухо к животу. Ее груди уже разбухли, но не это меня заботило. Сейчас я пытался, закрыв глаза, услышать, почувствовать знаменитые толчки. Мне довелось прочесть на сайте для беременных – ибо я тоже туда заходил, а иначе откуда бы я все это узнал? – что очень полезно подобрать какую-нибудь фразу, выражение, словечко и как можно чаще нашептывать своему будущему ребенку сквозь стенки матки. Это должно его успокаивать, становиться для него звуковой встречей, обещанием скоро увидеться и узнать друг друга.

«Гектор, Ахилл и Улисс – герои Троянской войны». Вот первое, что пришло мне на ум.

Нет, меня не заботило то, что ее груди разбухли, и сейчас одна из них лежала на моем левом ухе, тогда как правое приникло к ее животу, я и не думал проявлять недовольство по этому поводу. Мне все равно хотелось их видеть, ласкать, взвешивать на ладонях, легонько покусывать соски. Словом, мне хотелось заниматься с ней любовью.

Но она не позволяла мне этого, отталкивая мою руку, когда я просто касался ее округлившегося живота. Мне было больно. Я вставал и уходил в гостиную. Она меня не удерживала.

Я безумно страдал. Меня жег стыд. И я даже не осмеливался сказать это ей, чтобы не добавлять к своему стыду еще и унижение. Что она ответила бы мне? Что она больше не хочет меня? Мое тело казалось таким слабым рядом с ее раздавшимся телом самки, скрывающим в себе две жизни вместо одной. И два сердца вместо одного, но тщетно я искал ее собственное. Оно больше не билось для меня. Я терзался чувством своей вины, вновь и вновь переживая ту ночь в чреве кита, вспоминая, как беру упаковку пилюль и прячу их в карман. Ведь она ясно сказала, что не хочет детей. А я совершил насилие над ее судьбой. Это было моим проступком. И, значит, моей виной?

А ее беременность протекала прекрасно. Царственная Венера-Прародительница с налитым телом и цветущим лицом, она сияла здоровьем и… гнушалась мной. Если кого-то и тошнило в ту пору, то это меня.

Твоя мать неузнаваемо переменилась. И однажды я решил обсудить это со своим другом Бастьеном. Он у нас был многодетным отцом и всегда нахваливал мне – не просто, а весьма настойчиво – всю прелесть беременности, особую, одухотворенную красоту женского тела в этот период и переход на высший, почти сакральный уровень сексуальных отношений мужа и жены.

– Не переживай, – сказал он мне, сделав глоток мохито и откинувшись на спинку ярко-красного кресла. – Это бывает со всеми женщинами.

Я отбросил последнюю стыдливость: