Голубой Марс - Ким Стэнли Робинсон

Ситуация с языками открыла Арту комплексность коренного населения, которой он не замечал прежде. Некоторые из местных были йонсеями, марсианами в четвертом поколении и более, безусловными детьми Марса, но остальные местные – того же возраста, что и дети-нисеи недавних иссеев-иммигрантов, и они были теснее связаны со своими земными культурами и были склонны ко всем вытекающим проявлениям консерватизма. Так что можно было сказать, что здесь были новые местные «консерваторы» и старые «радикалы» из числа переселенцев. И это разделение лишь изредка соотносилось с этнической принадлежностью, если та еще имела для них хоть какое-нибудь значение.

Однажды вечером Арт беседовал с парочкой таких, одна – сторонница мирового правительства, второй – анархист, поддерживавший все местные автономии, и спросил об их происхождении. У глобалистки отец был наполовину японцем, на четверть ирландцем и еще на четверть танзанцем, а родителями матери – гречанка и наполовину колумбиец – наполовину австралиец. У анархиста был нигериец-отец и мать с Гавайев – то есть имела смешанные филлипинские, японские, полинезийские и португальские корни. Арт пристально на них посмотрел: если кто-то захотел бы устроить голосование по этническим группам, то куда бы определили этих людей?.. Они относились к коренному народу Марса. Нисеи, сансеи, йонсеи – не важно, какое поколение, но их личности формировались, во многом исходя из марсианского жизненного опыта – ареоформировались, в точности как предсказала Хироко. Некоторые заключили браки в пределах своих этнических групп, но большая часть – вне их. И независимо от их происхождения политические взгляды этих марсиан зачастую отражали не традиционные взгляды их предков («А какой должна быть позиция греко-колумбо-австралийца?» – задумался Арт), а их собственный жизненный опыт. А он тоже был разный: одни выросли в подполье, другие – в больших городах под властью ООН, а в подполье попали только через несколько лет, а то и после начала революции. Эти различия повлияли на них гораздо больше, чем те их предки, что когда-то жили на Земле.

Арт кивал, когда местные объясняли ему все это во время долгих, пропитанных кавой вечеринок, что затягивались до глубоких ночей. Посетители этих вечеринок постепенно приободрялись, чувствуя, что на конгрессе дела складываются хорошо. Они не воспринимали дебаты между иссеями всерьез, понимая, что самые важные для всех убеждения обязательно возьмут верх. Главное, Марс будет независимым, будет управляться марсианами, и не важно, чего хотели на Земле, а все остальное – мелочи. Поэтому эти люди продолжали свою работу в комитетах, не обращая особого внимания на философские споры за «столом столов». «Старые псы никак не уймутся», – было написано на доске объявлений, и эта фраза, казалось, выражала основное мнение местных. А работа в комитетах тем временем продолжалась.

Эта большая доска объявлений хорошо отображала настроения в конгрессе. Арт читал ее, как записки из печенья с предсказанием, и действительно, в одном из сообщений он прочитал: «Тебе нравится китайская кухня». Хотя обычно сообщения были ближе к политике. Часто они касались предыдущих дней конференций: «Купол – не остров», «Если не можете позволить себе жилище, голосуйте, что это жалкая пародия», «Соблюдай дистанцию, не изменяй скорость, ни во что не врезайся», «La salute non si paga». Было и такое, что не звучало на обсуждениях: «Действуй с мыслью о других», «У Красных – зеленые корни», «Величайшее шоу на Земле», «Ни королей, ни президентов», «Большой человек ненавидит политику», «И все равно: мы – маленькие красные человечки».

Арт больше не удивлялся, приближаясь к людям, говорившим на арабском, хинди или каком-нибудь языке, который он не мог узнать, а потом смотрел им в глаза, пока их искин по-английски, с акцентом, с каким говорят на «Би-би-си», в Средней Америке или в госструктурах Нью-Дели, выражал всякие непредсказуемые политические настроения. Это его даже приободряло – не появление машинных переводчиков, давших новый вид взаимодействия между людьми, не такой чрезвычайный, как телекооперация, но и не такой простой, как «живое общение», – а политическое многообразие, невозможность голосования по группам и даже недопустимость мысли о какой-либо разбивке населения.

Конгресс был поистине странным собранием. Но оно продолжалось, и все даже с этим свыклись. Теперь конгресс стал таким уютным, каким бывают подобные расширенные мероприятия, которые длятся слишком долго. Но однажды поздно вечером, после долгой, необычной переводной беседы, когда искин на запястье девушки, с которой он разговаривал, отвечал рифмованными куплетами (при этом Арт не знал, на каком языке говорила она изначально), он пошел через склад в сторону своего офиса, мимо «стола столов», и остановился поздороваться с одной группой, а потом, потеряв равновесие, прислонился к боковой стене, наполовину в сознании, наполовину отключаясь, чувствуя, как в нем бурлит каваява и разливается усталость. И тут вся странность вернулась – вся в одночасье. Будто в гипнагогической галлюцинации[13]. В углах он увидел тени, бесчисленные и дрожащие тени. Формы – как у зыбких тел: казалось, все мертвые, все нерожденные, там, на складе, вместе с ними, были свидетелями этого мгновения. Словно история была гобеленом, а конгресс – станком, где все сходилось вместе – настоящий момент с его чудесной нездешностью, его потенциал, заключенный в атомах собравшихся людей, в их голосах. Оглянувшись в прошлое, он мог увидеть его целиком, весь гобелен событий, но, посмотрев в будущее, не смог увидеть ничего, хотя мог предположить, что оно разветвлялось на нити возможностей или могло стать ничем – два типа недостижимой беспредельности. Все они перемещались вместе, из одного в другое, через огромный станок настоящего, того, что было сейчас. Сейчас – это их возможность, для всех них, кто пребывал в этом настоящем, – призраки могли наблюдать и до, и после, но это был момент, когда ту мудрость, что они могли собрать, нужно было сплести воедино, чтобы передать всем будущим поколениям.

Они были способны на все. И именно поэтому оказалось трудно довести конгресс до конца. При принятии выбора бесконечным возможностям было суждено превратиться в единую линию мировой истории. Будущее становилось прошлым, и оставалось некоторое разочарование от этого прохождения через станок, от этого внезапного сужения от бесконечности до одного, переходе от возможности к реальности, то есть самому движению времени. Возможность была так блаженна – они могли получить все лучшие элементы самых достойных правительств всех времен, чудесным образом совместив их в нечто грандиозное с помощью невиданного прежде синтеза, – или, отвергнув все это, проложить, наконец, новый путь к созданию справедливого правительства… Уйти от этого к мирским проблемам конституции, которая, как только будет написана, неизбежно разрушит эту атмосферу, и поэтому процесс непроизвольно затягивался.

С другой стороны, было бы прекрасно, если бы дипломатическая команда прибыла на Землю с уже готовым документом, который можно будет представить ООН и народам Земли. Это даже было неизбежно, и им в самом деле следовало завершить работу – не только чтобы представить Земле единый фронт уже созданного правительства, но и чтобы начать свою посткризисную жизнь, как бы та ни складывалась.