Не отступать! Не сдаваться! - Александр Лысев

Так что же делать ему, Егорьеву, как воспринимать все происходящее вокруг, в какие политические рамки себя ставить? Ведь если пойти и тут же заявить обо всем, что он сейчас передумал, просто-напросто лишишься головы — в мире прибавится еще одна жестокость. Но и жить так дальше Егорьеву вдруг стало возмутительно. Он почувствовал, что окружающая жестокость давит и угнетает его (стимулом тому послужила война), и, если все так и оставлять как есть, он превратится в орудие этой жестокости. Превратится ли? Не является ли он уже сейчас этим орудием, живя все это время и воспринимая происходящее, а значит и жестокость, как должное, как норму Он же в первую очередь человек, а человек — это душа. И душа понятие не отвлеченное, не независимое. Она прочно связана со всем существом человека, и любые поступки накладывают на душу определенный отпечаток.

Егорьев же все время был уверен в другом: душа — слово, так сказать, чисто символическое, то есть как бы клетка организма человека, и уж совсем неправдоподобно, будто бы душа может существовать после смерти. Но тогда что же человек, что определяет его сущность? Егорьев впервые задумался над этим вопросом и ответа найти не мог.

«Хотя, конечно, можно допустить бессмертие души, наличие Бога, — думал лейтенант. — Но такой подход так непривычен… Но ведь в нем нет насилия, нет жестокости. Так что же: вера в Бога — вот выход?… Странно… Но тем не менее это ведь лучше, чем то, что происходит сейчас… Да, конечно же, какой разговор…»

И вдруг Егорьева ошарашило.

«Но тогда кто же я? — подумал он. — Если я не верил в это, а верил в то, жил в насилии, значит, я сам стал частью этой жестокости…»

И стало вдруг так горько, появилось такое неизвестное ранее чувство раскаяния и печали одновременно, что, устремив глаза вверх, Егорьев с поразительной для него самого внутренней ясностью и осознанием прошептал:

— Господи, да я ведь несчастный человек…

Все с той же удивительной простотой Егорьев неожиданно ощутил, насколько он беден, нет, скорее ограблен духовно, какая полнейшая опустошенность стоит за всем тем, во что он верил и что почитал за истину. А все, оказывается, совсем в другом… Но в чем же тогда?

И снова глаза Егорьева поднялись к бездонной синеве неба. Бог — он все же есть, он правит миром и душой человека. Так, и только так — иначе жестокость приведет в конце концов человека к гибели…

«Но как же тогда война? — снова думал Егорьев. — Это же первейшая жестокость, да еще такая война, как эта…»

— Лейтенант! — раздался рядом голос Синченко.

«Все во власти Божьей, — мелькнуло где-то в подсознании Егорьева, но логика говорила в нем: — Так-то так, но мы еще додумаем и поразмышляем… Ох, Толстого начитался у батюшки на чердаке!…»

Он обернулся к Ивану.

— Лейтенант, — повторил Синченко, — траншеи готовы…

Рота только-только закрепилась на новых позициях, и не успели еще разнести обед по траншеям, как наблюдатели доложили, что впереди показалось густое облако пыли, а еще через некоторое время было сообщено: по дороге движутся на большой скорости немецкие танки.

Полищук приказал всем приготовиться к бою. Солдаты, побросав, кто успел получить, котелки с начатым обедом, застыли в напряженном ожидании на своих боевых местах…

Танки шли быстро, действительно на высокой скорости, облепленные по бортам прижавшимся к броне десантом автоматчиков. Сойдя с дороги, развернулись фронтом и, не снижая хода, пошли на траншеи, приближаясь и увеличиваясь в размерах с каждой секундой…

Егорьев в окружении Уфимцева и Синченко, стоя в окопе, распорядился приготовить к бою гранаты, бронебойщикам определил прицел, с которого следовало открыть огонь по танкам…

Неожиданно, раньше времени рассекречивая себя, дала залп расположившаяся в нескольких стах метрах за позициями пехоты артиллерийская батарея. Снаряды разорвались позади идущих в атаку немецких танков — взяли слишком высоко. Танкисты противника среагировали мгновенно и точно: почти одновременно сверкнули пламенем сразу несколько танковых пушек, и батарея, затянутая дымом и пылью, исчезла из виду на несколько мгновений. Когда дым рассеялся, Егорьев увидел в отдалении, в том месте, где только что была батарея, два перевернутых орудия, третье с отбитым колесом завалившееся на бок, а четвертое выкатывал из капонира расчет.

«Куда они?» — подумал Егорьев, глядя, как артиллеристы, выкатив орудие, цепляют его к передкам, сдерживая бьющихся в упряжке лошадей. «Наверное, позицию меняют», — сам себе мысленно ответил лейтенант.

Однако артиллеристы, закончив свою работу, заняли места на передке и, нахлестывая лошадей, пыля, галопом помчались по равнине. Вскоре, спустившись вниз, к реке, они исчезли из виду.

— Вот суки, смотали! — с негодованием и в то же время с тревогой глядя на Егорьева, сказал Синченко, тоже наблюдавший за действиями артиллеристов.

— Позицию меняют, — вслух, но уже уверенно и твердо повторил свою мысль Егорьев и, повернувшись в другую сторону, стал следить за танками.

Те приближались, и лейтенант, опасаясь, как бы они не проскочили обозначенный бронебойщикам прицел, и к тому же видя, что артиллеристы угнали неизвестно куда, приказал открыть огонь.

Гулко ударило ружье Золина, вслед за ним выстрелил и второй пэтээрщик, один из присланных на пополнение во взвод Егорьева из переставшего существовать вчерашним утром первого батальона, остатки которого в тот же день были рассованы по разным частям.

Золин промахнулся, пэтээрщик из пополнения угодил ближайшему танку в гусеницу, перебив ее, и теперь танк, вертясь на одном месте, яростно огрызался из башенного пулемета, прикрывая прыгавший с подбитой машины на землю десант.

Остальные танки, сбавив скорость, стали крыть траншеи из пушек, одновременно с этим освобождаясь от десанта, который тут же пристраивался следом, прячась за бронированными машинами. Однако в этом деле танкисты преуспели менее, нежели в расправе над артиллерийской батареей: снаряды рвались то дальше, то ближе траншей, оставляя невредимыми ведущих оттуда огонь по автоматчикам солдат.

А пэтээрщик из первого батальона продолжал отличаться: воспользовавшись замедлением хода танков, влепил еще один патрон под срез башни другой немецкой машине. Танк тут же загорелся, десантники шарахнулись в разные стороны, попадая под выстрелы засевших в траншеях.

Немцы наконец пристрелялись, и теперь снаряды стали бухаться в траншеи один за другим, накрывая там сидящих.

— Патрон!!! — орал Золин копающемуся в подсумке Лучинкову, передернув затвор, выбросивший стреляную гильзу, когда почти рядом улеглась земля от только что разорвавшегося снаряда. Не говоря ни слова, выхватил из рук Лучинкова патрон, который намеревался подать второй номер, и, всадив в ружье, лязгнув затвором, почти не целясь, выстрелил. Пуля взбила фонтанчик пыли под гусеницей ближе других дошедшего танка. Танк, почти в ту же секунду накатившись на то место, куда попал Золин, продолжал приближаться.