Не отступать! Не сдаваться! - Александр Лысев

Неожиданно громко даже для самого Егорьева прозвучала его собственная команда, и рука лейтенанта с зажатым в ней пистолетом резко опустилась ВНИЗ:

— Огонь!

Взахлеб ударил по приблизившимся на несколько десятков метров к траншее немцам пулемет Дьякова, часто защелкали винтовочные выстрелы. Один из немецких солдат, ближе всех подошедший, сразу же свалился навзничь, несколько упали и, зажимая раненые части тел, скорчившись, поползли назад. Остальные, рассыпавшись в цепочку, открыли ответный огонь из винтовок и автоматов.

Над траншеей засвистели пули. Двое солдат взвода неподвижно остались лежать, уткнувшись лицами в бруствер. Все остальные, в том числе и Егорьев, попрятались за стенку. Немцы же, прикрывая друг друга автоматным огнем, короткими перебежками подбирались к траншее. Дьяков одиночными очередями снова и снова заставлял их залегать, однако назад немцы уже не отползали. Синченко и остальные вооруженные винтовками, передернув на дне траншеи затворы, выныривали наружу, стреляли и тут же прятались обратно, успевая выпустить не более одного патрона. Егорьев, укрываясь за бруствером, стрелял из пистолета по перебегавшим немцам и одного, по-видимому, ранил. Во всяком случае, после очередного выстрела лейтенанта немец схватился за бедро, проскакал на одной ноге несколько метров и спрыгнул в воронку.

Бой явно затягивался, и еще неизвестно было бы, в чью пользу он закончится, не притащи немцы станковый пулемет. Егорьев заметил этих двух немецких пулеметчиков, еще когда они поспешно спускались по склону высоты, неся на руках пулемет. Лейтенант указал в их сторону Дьякову, и тот несколькими очередями заставил немцев попадать на землю. Однако дальше пулеметчики двигались ползком, не обращая внимания ни на какую стрельбу, и вскоре укрылись в одной из воронок. А через минуту на позиции Егорьева обрушился ураганный по силе огонь. Немцы стреляли затяжными очередями, не жалея патронов, поводя то вправо, то влево, обеспечивая беспрепятственное передвижение своих пехотинцев. Буквально выбит был из рук Дьякова почти одновременно попавшими в него несколькими пулями «дегтярев-пехотный». Еще несколько человек были застрелены наповал, оставшиеся в живых со дна траншеи не смели казать и носа. А пулемет все бил и бил и остановился лишь тогда, когда автоматчики достигли бруствера траншеи.

Вскочивший во весь рост Синченко увидал всего в нескольких шагах от себя целившегося в него немца и, уже не успевая выстрелить, швырнул в него свою винтовку, выпрыгивая на противоположную брустверу сторону. Немцы вдруг стали спрыгивать в траншею со всех сторон. Завязалась рукопашная. Один из немецких солдат, держа в руке нож, кинулся на Егорьева. Лейтенант, увернувшись от удара так, что лезвие лишь перерезало ремень портупеи и чуть задело кожу на плече, стукнул немца рукояткой пистолета по началу позвоночника, чуть ниже того места, где кончается сталь каски. Быстро оглядевшись вокруг, Егорьев увидел, что Золин, выставив вперед зажатое в обеих руках противотанковое ружье, отбивается им от наседавших на него двух немцев. На помощь Золину подоспел Лучинков, стукнув прикладом винтовки по голове одного из нападавших. Но тут же на Лучинкова набросился еще один и принялся выкручивать из рук винтовку. Лучинков упорствовал, и тогда немец стал тянуть винтовку на себя. Тут Лучинков разжал руки, и немец, не удержавшись, вместе с винтовкой отлетел к стенке окопа. Оказавшийся рядом Дьяков огрел немца прикладом (ни на что более не годного) пулемета по лицу. После чего он и Лучинков, подхвативший свою винтовку, выбравшись из траншеи, побежали прочь.

Егорьев, сообразив, что здесь находиться уже бессмысленно и что оборона рухнула окончательно, последовал их примеру. Рябовский сунулся было за лейтенантом, но был сбит с ног и обезоружен немецким унтером.

Немцы, быстро растекаясь по траншее, добрались до позиций первого взвода, и там тоже началась драка. Вскоре остатки четвертой роты спешно уносили ноги по направлению к проселку. Рядом бежали солдаты и офицеры из других рот батальона, тоже подвергнувшиеся атаке и опрокинутые немцами. Они еще не знали, что последует вслед за этим утренним наступлением, не знали, что ждет их дальше. Это было только начало…

Несколькими часами раньше полковник Себастьянов получил известие о данных приведенным группой капитана Степанкова немцем показаниях. Весть эта поначалу привела полковника в некоторое замешательство. С одной стороны, все доклады, за последнее время поступавшие как от командиров полков, так и от того же Степанкова, уведомляли, что немцы, бесспорно, в ближайшее время что-то затевают. С другой стороны, полученный полковником приказ свыше гласил о том, что никаких наступательных действий со стороны противника на южном направлении предпринято быть не может, и исходя из этого приказа следовало всех, утверждающих обратное, считать паникерами и провокаторами, причем любые приводимые доводы и факты во внимание не принимались.

Таким образом, Себастьянов оказался между двух огней: вроде бы и начальству не доверять никак нельзя, и в то же время нужно быть совершеннейшим идиотом, чтобы продолжать наивно верить, будто бы ничего не происходит, когда твоя собственная разведка приносит сообщения одно тревожнее другого. Впрочем, думать полковник Себастьянов мог что угодно, лишь бы его приказания по дивизии не шли вразрез с общепринятой позицией. Причем неважно, соответствует ли эта позиция здравому смыслу или нет — иначе можно было и «слететь» с поста комдива. А «слетать» полковник никак не хотел, будучи справедливо уверенным, что по законам военного времени с того момента, как он будет отстранен от командования, до того, как он получит пулю в затылок, а в протоколе военного трибунала появится запись напротив его фамилии о том, что он изменил Родине, пройдет не более двадцати четырех часов. Такая перспектива устраивала его меньше всего, поэтому он угождал начальству, то есть не принимал никаких мер по отражению возможного наступления немцев. Себастьянов, конечно, понимал, к каким последствиям может привести его бездействие, но в то же время был прекрасно осведомлен, куда ведет в подобной ситуации чрезмерное проявление инициативы с его стороны. Он исходил из того, что солдатских жизней куда больше, нежели полковничьих, тем более когда эта полковничья принадлежит ему самому.

Тут можно вроде бы подумать о благородстве и самопожертвовании, но с какой стати он, полковник Себастьянов, будет расплачиваться за чужие ошибки, когда всегда можно сослаться на чей-то приказ. Роль безмолвного исполнителя и проще, и не заставляет думать, и, что самое главное, безопаснее. Вдобавок, если честно признаться, служить по-другому он и не умел — уж так приучили. Так разве повинен он в том, что в это летнее утро остались погребенными в траншеях и блиндажах несколько тысяч находившихся под его командованием людей?…

В числе первых покинул Себастьянов занимаемые его дивизией позиции, когда те подверглись атаке немцев. На трофейном «Опеле» прикатил в штаб армии доложить о происшедшем и получить дальнейшие приказания, не испытывая ни малейших угрызений совести. Как рассчитывал полковник, так и произошло: ни единого упрека не получил он от командарма, ибо сам командарм всего неделю назад зачитывал лично ему и другим комдивам распоряжение из Москвы, имея в виду которое Себастьянов ничего не делал для предотвращения наступления немцев, случись таковое.