Я буду всегда с тобой - Александр Етоев

– Водный промысел? – переспросил Степан Дмитриевич. – Рыбу, что ли, здесь промышляете?

– Рыбу? – хохотнул Хохотуев. – Можно сказать и так. Только эта такая рыба, – Пинай вдруг перешёл на шёпот, – без которой ни одно радио не работает. Снегодуй, – продолжил он прежним голосом, – когда зимой здесь всё снегом позаносило и было ни пройти ни проехать, придумал специальный щит от заносов. Раньше как – пути и подъездные дороги в трудовой зоне ограждали глухими заборами, а вьюга всё равно их валила. Так дядя Стёпа придумал ставить вместо заборов щиты со щелью внизу. Ветер дует в эти щели и, как метлой, сметает весь снег с дороги. И машины, и люди теперь ходят зимой спокойно. Ещё был случай, это когда у нас теплицы построили, чтобы начальству свежие фрукты-овощи к столу подавать. И Зойка, ну то есть Зоя Львовна, комиссарова жёнка, обиделась как-то, что ей огурец из теплицы попался горький, и комиссар за это всей тепличной бригаде устроил командировку в карцер. Так дядя Стёпа что тогда накумекал: пропустил через огурец электрический ток, и стал огурец сладкий.

– Хитро́, – оценил Степан придумку местного Леонардо. – А это… хвостохранилище скоро уже?

Бо́льшую часть пространства, чем дальше уходили они в трудзону, занимали строения, строеньица и строеньища, явно не предназначенные для жилья. Над порослью худосочных лиственниц бледно дымили трубы и торчали деревянные коробы непонятного для постороннего назначения, местность становилась болотистой, чувствовалась близость реки. Тут и там по сторонам от дороги доживали свой механический век старые бурильные вышки, покосившиеся, ржавые, раскуроченные, смотреть на них было жалко, как жалко смотреть на старость в любом её проявлении – человек ли это, постройка или машина.

Белым лезвием сверкнула река, обожжённая полуденным солнцем.

– Химзавод. – Пинай показал направо, на те самые высокие стены с трубами, коптящими небо, и с транспарантом, заметным издалека. На транспаранте белыми буквами по красной кумачовой материи вытянулись в линейку слова: «Труд в СССР есть дело чести, дело славы, доблести и геройства. И. Сталин». – А вон, рядом, дамба, хвостохранилище.

Степан Дмитриевич глянул туда, куда показывал Хохотуев, но увидел только крутую насыпь, кривой дугой отгородившую горизонт от глаз.

– Там хвосты, слава радио, туда нам не надо. – Хохотуев сменил маршрут и пошагал к вместительному сараю, пристроенному вплотную к насыпи. На сарае криво и косо (писал, наверное, Хохотуев) над самой дверью пугала надпись: «Внимание! Близко не подходить! Внутри очень злые собаки!» Ниже кто-то дописал мелом: «Врёт. Нет никаких собак».

– Сволочи, – сказал Хохотуев и, густо поплевав на ладонь, затёр дописанное.

Всё-таки Степан Дмитриевич решился и спросил поводыря про хвосты.

– Хвосты, чего непонятного, – отмахнулся было тот от вопроса, но сжалился над человеком непросвещённым и объяснил, как учитель двоечнику: – Хвосты – это отходы химпроизводства. На химзаводе работают с концентратом, который получают из скважин, а из отходов сделали ограждение, вот эту дамбу. Там, внутри, жижа, болото, там отстаивается порода, потом её снова на химзавод. А вода сливается в Коротайку.

«Коротайка, озеро Харво, яля пя, священное дерево…»

Степан Дмитриевич вспомнил Ванюту, и отчего-то засосало под сердцем. Как он там, дитя простодушное? Что с ним? Жив ли? Кочует? Как там его Конёк?

– Получай, – сказал Хохотуев, сбив с дверей сарая засов.

Степан Дмитриевич заглянул внутрь и узнал Италию. С мрамором он дружил давно – и породы его различал мгновенно – на глаз, на нюх. Юрский из каменоломен Баварии – серо-голубой, бежевый, мягкий, сдержанный, успокаивающий. Палевый с розовыми прожилками – карельский, один из самых долговечных на свете. Уральский белый из-под Челябинска, чёрный першинский, добывается под Екатеринбургом, теперь Свердловск. Малиновый, очень редкий, с берегов Онеги из-под вепсского села Шокша, шокшинский, которым облицован Мавзолей Ленина. Со всеми в жизни он поработал, все любил, уважал за верность, но всем им предпочитал один – белый, из каррарских каменоломен. Наверное, виной тому, то есть благом, Микеланджело и его «Давид». Или сама Италия, царство света, отражённого от сахарных плит, белыми ступенями, древним античным амфитеатром поднимающихся к синему небу, мраморная пыль в воздухе, итальянцы в белых рубахах, усеявшие мраморные уступы, мир, ещё не знающий ни этой, ни той войны, год 1909-й.

Степан Дмитриевич тронул матовую поверхность блока – в сарае их оказалось несколько, уложенных на деревянный настил, – погладил её любовно.

– Годный камень? – спросил Пинай и ткнул жёлтым носком ботинка неповинный мраморный бок.

– Отличный! Откуда у вас такой?

– Не скажу, военная тайна. Выбирай, какой тебе больше нравится. Этот?

– Этот.

– Сегодня же и доставлю в твою кандейку.

Поезд шёл на Урал.

В раскрытые рты вагонов, в опущенные донизу окна, в щели, в вагонную болтовню неудержимо, как атака Чапаева, пёр тёплый июньский ветер, остуженный подступающим вечером.

Мария слушала разговоры, сама молчала, говорить было не с кем и неохота. Попутчик, мужик-немой, лыбился на её колени, выпирающие из плотной юбки, и всё старался что-то сказать, но получалось как в «Муму» у Герасима. Его сальная, заикающаяся улыбка выглядела жалко и неприлично – ясно было, чего человеку надо, чего он ёрзает и отчего протирает локти об исцарапанную крышку стола.

Пассажирский «Вологда – Воркута» едва ворочал натруженными колёсами, умирал на час, а то и на сутки, пропуская встречные поезда. Стояли часто, с Урала шли один за одним составы, гружённые углем, лесом, чем-то ещё, не видимым под тканью чехлов, с охраной, щетинящейся винтовками, с дымным следом из паровозных труб, с гудками тревожными и пугающими.

Их гражданский состав отводили на запасные пути, люд ругался вяло и матерно, но терпел, все понимали: раз война, так и терпи – что важнее, твоё личное, мелкособственническое, или наше, общенародное?

Мария слушала своё сердце, когда не досаждали попутчики, особенно весёлая компания в купе по соседству.

Война вроде, народ на фронте, а этим плевать на всё, даже военный патруль на станциях как-то к ним особо не пристаёт. Всю дорогу играют в карты, лаются друг с другом не по-людски – куда едут? откуда они такие? Проводник покричит на них, пригрозит ссадить раньше времени, а они смеются над стариком, говорят ему: «Тыкву спрячь. Рано на развод вышел». Тот и махнёт рукой, уберётся к себе в каморку рядом с тамбуром и туалетом. Становилось порою страшно, когда кто-нибудь из этой компании совал глаз в открытую дверь купе, особенно один шустрый, чёрненький, с редкозубой кривой улыбкой и болезненно дёргающейся щекой. Она отводила взгляд и смотрела на бесконечный лес, тянущийся за песчаной насыпью с рельсами, положенными на шпалы, вдыхала дым паровоза и те особые печальные запахи, которые только здесь и бывают, в этом шатком железнодорожном мирке, ненадёжном, как ненадёжна жизнь в жестокое военное время.