Катаев. Погоня за вечной весной - Сергей Шаргунов

Вскоре после знакомства с Булгаковым Катаев посетил его квартиру: «На стене перед столом были наклеены разные курьезы из иллюстрированных журналов, ругательные рецензии, а также заголовок газеты «Накануне» с переставленными буквами, так что получалось не «Накануне», а «Нуненака»». Булгаков относился к изданию, пожалуй, не столько с идейной, сколько с экзистенциальной брезгливостью (в нем мешалось упрямство «контры» и жажда привиться к новому строю) и в дневнике записал: «Компания исключительной сволочи группируется вокруг «Накануне». Могу себя поздравить, что я в их среде. О, мне очень туго придется впоследствии, когда нужно будет соскребать грязь со своего имени. Но одно могу сказать с чистым сердцем перед самим собою. Железная необходимость вынудила меня печататься в нем. Не будь «Накануне», никогда бы не увидали света ни «Записки на манжетах», ни многое другое».

Благодаря «Накануне» на Западе впервые узнали о Катаеве.

Автор газеты эмигрант Роман Гуль вспоминал о писателях, которым разрешили погостить в Берлине и которые по преимуществу составляли ее советский костяк: «Я познакомился с Конст. Фединым, Юрием Тыняновым, Борисом Пильняком, Евг. Замятиным, Ник. Никитиным, Ильей Груздевым и другими. Все это были писатели не только беспартийные, но и настроенные враждебно к режиму. С некоторыми я близко сошелся, и они были со мной откровенны. От них я узнал многое о советском режиме и тамошней жизни. В разговоре со мной ни один из них не посоветовал мне вернуться в Россию».

А вот как на страницах «Накануне» Гуль писал о Катаеве: «В творчестве Валентина Катаева есть две стороны: — от «Валентина» и от «Катаева». В православных святцах «Валентин» — самое неславянское имя. Валентин — благородный брат Маргариты. Валентин — романтик. Валентин — звучит западно. Но — «Катаев»! Где на «аев» найти еще столь русскую фамилию? Даже не русская — какая-то специально московская фамилия. Таки вспоминается: «катаю на резвой!»».

Гуль, участник Ледяного похода генерала Корнилова, не вернулся, но другие «сменовеховцы» возвращались один за другим. В 1930-е годы они, не исключая главредов Ключникова и Кирдецова, были уничтожены. Показательна судьба одаренного писателя, автора газеты Георгия Венуса. Он, как и Катаев, воевал в Первую мировую (Георгиевский крест) и Гражданскую (был дроздовцем). Вернулся в 1926 году, вступил в Союз писателей, его книги имели успех. Пережив несколько арестов, умер в 1939-м, избитый, больной гнойным плевритом, в тюремной больнице, откуда писал родным: «Я ни о чем не жалею, если бы жизнь могла повториться, я поступил бы так же».

У Катаева успели пожить все перебиравшиеся из Одессы в Москву (поэтому Надежда Мандельштам писала об этом жилище не как о персонально катаевском, а как о «ранней богемной квартире одесситов»).

С одной стороны, их пригрел нэп, с другой — сальность и приниженность нэпманов были им чужды, а еще — темперамент жителей теплых краев удачно совпал с легкими жанрами, востребованными тогда, так что все-таки само время (авантюр, трагикомедии и фантасмагории) пропитало множество литературных произведений.

Эрлих вспоминал, что дом Катаева был местом «вечерних сборищ». «Многие из нас приходили сюда с рукописями — почитать новое произведение, обсудить с товарищами свою удачу или неудачу. В складчину покупали пиво или вино… на закуску — тарань, козий сыр, колбаса, соленые огурцы. Начиналось чтение, после чтения пили и закусывали, а затем приступали к нелицеприятному разбору рукописи. Суровой критике подвергались и сюжет, и тема, и стиль, правда замысла и правда исполнения. Однажды я принес сюда пьесу — первую пробу свою в драматургии. Конечно, блин этот вышел комом. Да и вообще весь тот вечер складывался крайне неудачно. Денег ни у кого не оказалось — мы сообща едва наскребли около трех рублей. Хозяин дома распорядился:

— Три бутылки пива и одну тарань пожирнее!

— Только? — презрительно усмехнулась домработница; она уже успела привыкнуть к нашим разговорам, наслушалась наших выражений и словечек, поэтому с заметными нотками сочувствия в голосе высказалась так: — Пиво да вобла? Это — не тема!

— Ничего-ничего, сойдет…

— Да как это сойдет? Вон вас сколько народу… Кагору надо бы бутылочек минимум пять, ну и сыру швейцарского, икорки красной, свеженькой ветчинки — вот это тема! Поворот действия получится…

Но не было у нас средств «для поворота»».

Я привел обширную цитату прежде всего из-за реплики «привыкшей» домработницы. При перечислении желанных яств, кажется, заговорил сам Катаев! Наступательная интонация, наивно-циничная связка между хорошей закуской и качеством текста… Определенно он имел влияние на эту женщину.

14 июня 1923 года Катаев послал в Коктебель Максимилиану Волошину (тому самому, с которым у него никогда не ладилось) «самый сердечный привет и братство». Он сообщал, что с Толстым, отбывшим в Берлин «за женой и ребятами», много вспоминали и самого Волошина, и «великолепные и нелепые дни, проведенные в 19 году в Одессе», и призывал приехать в Москву и примкнуть к их кругу. «Я устроился очень хорошо, много пишу стихами и прозой… Москва ждет Волошина. Он не должен обмануть ее ожиданий. Москва — изумительный город. Десятки салонов работают на пользу отечественной поэзии… Правительство, при восторженной поддержке армии, флота и вооруженного населения, с минуты на минуту готово объявить поэтов вне закона. Москва ждет вас. Старые мастера нужны Москве. Приезжайте. В Охотном ряду в рыбных магазинах висят громадными бревнами фантастические осетры, которые сочатся и благоухают. Винторгуправление за небольшую плату отпускает желающим неплохое грузинское вино. В пивных подают очаровательное пиво, черное и белое, окруженное тарелочками с мокрым горохом, тонко нарезанной «глупой воблой воображения»[27] и сухариками. На мраморных столиках, покрытых пивной влагой и пеной, покоятся локти лучших и интереснейших людей современности».

На Мясницкой неподалеку от катаевского дома в кирпичных корпусах расположилось общежитие Вхутемаса — образованных в конце 1920 года Высших художественно-технических мастерских. Многие вернулись с фронтов и еще носили буденовки, папахи и шинели. Здесь преподавали Родченко и Татлин, Фаворский и Кандинский, под началом которого расцвел абстракционизм. Стены общежития были увешаны картинами, где сплетались причудливые фигуры и линии. Во Вхутемасе реализм тщетно пытался сопротивляться новым течениям. Ленин, посетивший мастерские с Крупской, был огорчен, когда на его вопрос: «Должно быть, боретесь с футуристами?» — студенты ответили хором: «Нет, Владимир Ильич, мы сами футуристы!»

В этом общежитии в конце 1921 года поселился вернувшийся из Персии и других странствий Велимир Хлебников. Художник Сергей Евлампиев рассказывал: «Он без всяких лишних слов тихим голосом попросил его принять в нашу коммуну, так как ему негде жить и питаться».

Голодный, лохматый, беззубый, мучимый лихорадкой, Хлебников занимался стихами и трактатом «Доски судьбы» с математическими формулами, который был издан крошечным тиражом в конце 1922-го. В Москве он почти не печатался, не считая появившегося в «Известиях» антинэпмановского стихотворения «Не шалить»: