Дети Воинова - Жанна Вишневская

Еще Гена писал стихи. Подписываться столь обязывающей фамилией Пушкин считал неудобным и старательно выводил «Пушкин-Кацнельсон». Многим издателям это казалось издевкой, и стихи с ходу шли в стол, не будучи даже мельком прочитанными. Впрочем, некоторые молодежные издания все-таки печатали его праздничные опусы типа:

Несмотря на насмешки нашего главного диссидента и нигилиста Сени, Гену все любили, и было за что. Добрейшей души был парень. Девушки заглядывали ему в глаза, вздыхали, как бы случайно касаясь могучего торса, и ревновали друг к другу и, кажется, даже к Двойре, которая обходила их в этой гонке с завидным преимуществом. По-своему интерпретируя интерес женского пола к Гене, дедушка прозвал его: «Гена – до колена».

На мой наивный вопрос: «А что до колена?» – папа простонал: «Нос!» Дедушка же не мог говорить, потому что его одолел страшный кашель, от которого излечил только дежурный бабушкин половник.

Женился Гена быстро, на дочке бабушкиной подруги, не в пример ему хрупкой и слегка скандальной Кате.

Жили, однако, молодые неплохо, благодаря исключительно миролюбивому Гениному характеру. Вывести его из себя, как любого великана, было просто невозможно. Катя же, наоборот, своими пергидролевыми кудельками и теловычитанием напоминала суетливую моську.

Помню, сидит Гена на стуле посередине комнаты и мирно читает «Советский спорт», а рядом разоряется жена, пытаясь раздавать команды голосом. Выдержав минут пятнадцать эту болоночную суету, Гена, даже не оторвавшись от газеты, миролюбиво говорил: «Не утомляй – расплющу». Пока Катя обдумывала, была ли это угроза или предложение, – пыл пропадал или она забывала, что на этот раз хотела от своего невозмутимого супруга.

Про то, как Гена с Катей выменивали себе квартиру, ходили легенды.

У Гены была какая-то жилплощадь в Жлобине. Жить с тещей, хоть и ленинградской, ему, по понятным причинам, не хотелось. Подняли связи, нашли маклера и таки подыскали вариант: не в самом Ленинграде, а в Лахте, что от Финляндского вокзала всего-то пятнадцать минут – по ленинградским меркам даже и не расстояние. Только вот хозяева однокомнатной «хрущевки» все никак не могли решиться. Надо помочь.

Ну и чем жлобинский Гена может помочь лахтинскому Толе? Правильно! Купили ящик «беленькой», загрузились в электричку, поехали и пропали. Бабушка отпаивает подругу валерьянкой, дедушка с папой уже третью электричку встречают. До маклера не дозвониться, и адреса в Лахте никто не знает! Вроде денег Гена с собой не брал – только Катю и водку. Наконец около часу ночи, когда валидол кончился, на Воинова затормозило такси. Пару минут ничего не происходило, затем вышел водитель, обошел машину и открыл заднюю дверь. На тротуар сначала выпал Гена, потом Катя. Водитель брезгливо закрыл машину и уехал, оставив на тротуаре два тела без признаков жизни. А сверху уже бежали бабушка с дедушкой и папа с мамой. Катина мама бежать не могла. Катя лежала на Гене и смотрела мутными глазами в темное, как колодец, ленинградское небо; ее подхватили на руки и понесли в лифт. С Геной было сложнее. Пришлось будить Колю-таксиста, и в восемь рук безжизненное тело прислонили к стене. Гена бессмысленно мотал головой и машинально подносил ко рту правую руку. При этом он пытался что-то сказать. Кое-как его дотащили и свалили прямо на кухне. Туалет был уже занят начавшей приходить в сознание после стакана марганцовки Катей.

В общем, до утра бегали с тазиками, стаканами, марганцовкой. К шести Катя, обессиленная, уснула, а Гена членораздельно произнес, что надо выпить за общее дело. Все облегченно вздохнули. Через сутки супружеская чета заговорила.

Словом, приехали в Лахту, нашли Толю с Олей. Несговорчивый Толя, увидев привезенные аргументы, подобрел и предложил обмыть. Отказ был бы равносилен потере варианта. Сначала закусывали, потом закуска кончилась, а ящик еще почти полный. Катя сдалась, не те весовые категории, а Гена продолжал пить за общее дело. Уже пропили дом и даже моторку, которая ни Кате, ни Гене не была нужна. Еще бы немного – и Толя отдал бы лахтинскую квартиру в подарок, но после лодочного мотора его пришлось оттащить в койку, а самим добираться до электрички.

По морозцу как-то доползли, а вот внутри их и развезло. Пришлось от греха выходить на Ланской. Слегка отдышались и стали спускаться вниз, чтоб поймать такси. Тут у Кати на лестнице поехал каблук, Гена попытался ее подхватить, и оба рухнули на два пролета вниз под железнодорожный мост на Ланской. Кое-как отлежались, поймали такси и с остановками каждые пять минут, чтобы глотнуть свежего воздуха, доехали до Воинова. Спасибо таксисту, не выкинул, а только посчитал по тройному тарифу.

А Толя слово сдержал: квартиру поменяли, хотя Катина мама очень сомневалась. Дедушка все успокаивал, что слово, данное за бутылкой, – закон. Так и случилось, а моторку потом продали, никому оказалась не нужна.

Такая вот история, а тем временем вся семья, друзья и родственники собрались за праздничным столом по случаю Восьмого марта.

* * *

Только папы все не было. Мама и волновалась, и обижалась одновременно. Она то и дело отодвигала гардину и выглядывала в окно.

Улица темнела, пустела и становилась какой-то заброшенной и неуютной. Наконец лифт заскрипел, дернулся и остановился на нашем этаже.

Мама до звонка распахнула дверь. Так у них было заведено.

Папа стоял с какой-то смущенной улыбкой и, что самое страшное, без мимозы.

Еще теплилась надежда, что он ее прячет где-то на теле, но, когда папа стащил пальто и повернулся, по-прежнему виновато улыбаясь, стало ясно, что мимозы при нем нет вовсе.

Мама даже немного растерялась.

Дедушка бросился было папе на помощь и попытался завести разговор про дурацкий обычай, но тут же смутился, вспомнив, что сам с утра уже всех весенним символом осчастливил.

Мама молчала и чего-то ждала.

Как-то вдруг стало тихо, даже, казалось, часы перестали отсчитывать минуты. Папа сунул руку под рубашку – и мы ахнули.

На его большой ладони лежал крохотный букет фиалок. Где он достал это совершенно невозможное чудо в зимнем снежном Ленинграде, – так и осталось загадкой.

Букетик был такой нежный, что, казалось, он может завянуть от громкого слова. Дом затаил дыхание.

Мама дотронулась до папиной ладони – не до букетика, нет, а именно коснулась его руки кончиками пальцев, и было в этом прикосновении нежности больше, чем в хрупкой сиреневой головке цветка на почти прозрачной тонкой ножке.

От избытка чувств ей не хотелось даже говорить.