Жмых. Роман - Наталья Елизарова

Я тоже не осталась в накладе — из этой грязной истории с несостоявшимся восстанием и крушением революционного подполья мне удалось выскользнуть абсолютно сухой и чистой. За исключением Отца Гуги, который хранил молчание из соображений коммерческой выгоды: его пасть я заткнула солидным куском в виде одного процента акций моего банка, ни одна живая душа так никогда и не узнала о моей роли в этом деле.

Что касается дона Хосе Меркадо, то с ним мы не смогли договориться. Дав обещание никогда не ввязывать меня в какие-либо официальные разбирательства, он самым беззастенчивым и бессовестным образом нарушил его и, вызвав на допрос, начал задавать щекотливые и неудобные вопросы. Более того, меня поставили перед фактом, что я буду приглашена на предстоящий судебный процесс в качестве свидетеля. Когда я напомнила дону Хосе о нашем уговоре, он заявил, что расследование дела о попытке государственного переворота находится под личным контролем у президента Варгаса, а он со своей стороны обязуется вести это расследование как можно более объективно и беспристрастно. И хотя у меня был против него весомый козырь, я предпочла не рисковать и похоронить все его воспоминания о моей причастности к делу Престеса в прямом смысле. Тем более что, когда я намекнула о существовании некого «фотоархива», обнародование которого было бы не интересах Меркадо, он так странно посмотрел на меня, что я сочла за благо сработать на опережение. Спустя час после нашего с ним разговора я попросила своего управляющего о небольшом личном одолжении — как можно скорее и тщательнее замести все следы. За эту услугу мне пришлось дорого раскошелиться, но она того стоила: уже утром следующего дня все газеты страны пестрели заголовками: «Взрыв в центре Рио: сообщники полковника Престеса жестоко расправились с министром юстиции», «Пожар в здании секретной полиции унёс жизни двенадцати служащих и полностью уничтожил архив»… Впервые за долгие месяцы чудовищного напряжения я смогла спокойно позавтракать.

Когда не осталось никого, кто бы натыкал меня носом в эту скверную историю с заговором (с Престесом, осуждённым на длительное тюремное заключение[96], пути наши никогда больше не пересекались, Ольга — бесследно исчезла[97]), я по собственному усмотрению изваяла себе ипостась. И впоследствии, когда ветер политических перемен сменился с урагана на лёгкий бриз, довольствовалась скромным амплуа верного и преданного соратника четы пламенных революционеров и бескорыстной меценатки, поддерживающей талантливого художника на взлёте и пропагандирующей его творчество после ранней трагической гибели. Удобная маска, которую я надевала для посторонних. А если учитывать, что я ни с кем никогда так больше и не сблизилась, то — для всех. Но она не тяготила меня, напротив, я к ней привыкла, вросла в неё. Она стала моим вторым лицом. Однажды, ослепив солнце на картине Антонио, я словно украла часть его могущественной силы и присвоила себе. Было лишь одно существо на свете, напоминавшее о той Джованне, беззащитной и слабой, которую я всю жизнь пыталась уничтожить и забыть — моя дочь.

Её мне подкинула Урсула, бывшая сожительница Антонио. После его смерти она приехала ко мне в Рио и приволокла с собой эту несчастную девочку. Я ожидала слезливых стенаний, но она даже не всплакнула об отце своего ребёнка; её обуревали другие страсти.

— Сеньора, я должна продолжить дело моего мужа… — с остервенелой, безудержной порывистостью заговорила женщина; меня невольно покоробил этот резковатый, оголтелый напор — с таким же диким блеском в глазах когда-то говорил со мной и Антонио. — Незадолго до всех этих ужасных событий они вместе с донной Ольгой побывали в нашем селении. Слушая её, я рыдала!.. Кто я такая? — тёмная, невежественная дурочка… Что я видела? Вся жизнь — вприглядку, точно объедки с чужого стола подбирала… Даже в голову не приходило, что можно существовать по-другому. А донна Ольга раскрыла глаза, показала иной мир: свободный, справедливый, где все люди — братья: живут — по совести, работают — честно. За такой мир и умереть не страшно!..

Погружаясь во весь этот эмоциональный сумбур, у меня возникло ощущение дежа вю; когда-то я в него уже окуналась: поменялись лишь действующие лица, а слова и интонации остались прежними.

У двери, засунув в рот грязный палец, таращилось по сторонам маленькое, встрёпанное создание в каких-то обносках.

— Вам нужно думать не о смерти, а о своём ребёнке, — сказала я.

Но Урсула, похоже, утратила способность не только соображать и рассуждать здраво, но и слышать: она неслась, как плот с вершины водопада.

— Почти двадцать лет я прожила во мраке, но донна Ольга показала мне дорогу к свету. Это борьба, революция!

— Трудный вы себе выбрали путь. И плохих попутчиков.

— О, Мадонна! Да как вы такое можете говорить про донну Ольгу?! — возмутилась Урсула. — Она ведь — святая! Я готова следовать за ней, как слепой за поводырём…

— «Как странник за звездой путеводной…», — добавила я.

— Вы понимаете меня? — обрадовалась женщина.

— Д… да… вероятно…

Она умоляюще заглянула в глаза:

— Вы поможете мне?..

— Чего вы хотите?

Женщина поманила девочку:

— Поди сюда, родная… — обхватив дочь за плечи, она привлекла её к себе, а затем резко толкнула навстречу ко мне. — Ну же, глупая, поклонись! Поцелуй у сеньоры ручку…

Она ткнулась в мою руку, как собака, прибежавшая на зов хозяина. Я вздрогнула.

— Сколько лет этой девочке?

— Три с половиной, сеньора.

— Она — от Антонио?

— Конечно, сеньора, от кого же ещё?

Я невольно потрепала ребёнка по голове.

— Как её зовут?

— Тереза.

На мгновение я почувствовала, как сдавило сердце: так звали мою мать. В душу вкрался суеверный ужас — не она ли сейчас восстала предо мной в другом обличье?

— Я не знаю, какая участь мне уготована… — сказала женщина, а я, предчувствуя пышную риторическую выспренность о неизбежности принести себя в жертву во имя благоденствия бразильского народа, мысленно дала слово, что если Урсула хотя бы заикнётся о своей великой миссии, я выставлю её вон; по счастью, скудный словарный запас моей собеседницы не позволил ей воспарить в ораторские выси. — Не хочу подвергать малышку опасности… Если вы не против, сеньора, я бы хотела оставить Терезу вам — на воспитание.

И снова, откуда ни возьмись, перед глазами замаячила давно забытая картина: жалкие строения монастырского приюта в Посадасе, уцелевшие после холеры воспитанники, раболепно выстроившиеся перед важным сеньором, которому вздумалось примерить на себя костюм филантропа, пыльная дорога, увозившая меня от одних горестей — к другим… Рука машинально потянулась за сигаретой.