Селфи с музой. Рассказы о писательстве - Юрий Поляков

Я снова и снова с тягостным чувством вины вспоминаю полные слёз глаза той девочки, хотевшей верить хоть во что-то. Кем она стала? Полунищей учительницей? Путаной? Наркоманкой? Челночницей? Офисным планктоном? Или удачливой предпринимательницей вроде визгливой Хакамады, похожей на плотоядную лиану? Не знаю. Знаю только, что я не мог не написать мои первые повести так, как я их написал… Не мог не стать колебателем тех обветшавших основ. Я не хотел, да и не должен был подпирать своим словом рушащиеся своды. Но сегодня мне грустно и неуютно на руинах исчезнувшего мира под сенью шелестящей долларовой зелени. Нет, слава богу, я не оказался, подобно многим властителям советских дум, на обочине жизни и литературы. Читатели и издатели ко мне благосклонны. Не изменяя своим принципам и убеждениям, я вполне вписался в новую ситуацию.

Но почему же мне так грустно, чёрт возьми?

Почему?!

2001,2017

Обычно я задумываю рассказы, а пишу повести или романы. В рассказе мне тесновато: хочется поведать о том, что было с героем прежде. Помимо прочего у него обнаруживается немало родственников, друзей и подруг – о них тоже надо бы рассказать. К тому же у героя есть профессия, работа, сослуживцы, да и живёт он в определённом месте и конкретном времени. Ну как не отразить и это! Вы заметили, из современной прозы почти исчез пейзаж? Герои приезжают просто на реку, идут просто в лес, срывают просто цветы и ягоды. Но ведь нет ни одной одинаковой реки, каждая травинка и ягода имеют названия, которые нынешним авторам, как правило, не знакомы. Да и приметы эпохи встретишь у них нечасто, если, конечно, речь идёт не о ГУЛАГе или «кровавой гэбне». Впрочем, и эти невесёлые учреждения писатели скорее воображают, нежели отображают. Чтобы отобразить, надо изучить, а времени так мало – на тусню даже не хватает. Терпеть не могу сочинения, где персонажи напоминают бесполых целлулоидных кукол, помещённых в вакуум.

Мой же простенький сюжет именно за счёт подробностей и деталей обычно «разгромождается», точно замысловатый дачный терем. А ведь намечался малюсенький садовый домик – комнатка с верандой. Первоначально рассказ, задуманный в середине 1980-х, назывался «Вид из президиума». Сюжет несложный: серьёзный партийный начальник, сидя на сцене в ряду себе подобных за длинным столом, покрытым красной скатертью, вдруг получает записку от своей давней и, как с годами выяснилось, единственной в жизни любви. Начинает вспоминать. С трибуны тем временем доносятся монотонный доклад, потом прения… А он всё вспоминает, покрываясь мурашками утраченной страсти.

Должен заметить, сюжет с запиской в президиум довольно часто встречался в тогдашнем городском фольклоре, а проще говоря, в анекдотах. Был и такой. XXIV съезд КПСС. Брежнев вдруг получает записку: «Леонид Ильич, а помните, как мы с вами вместе спали? Прошу принять по личному вопросу!» И подпись – «Такая-то». Генсек, известный ходок, смутился, принял в Кремле даму и выполнил её просьбу, связанную, разумеется, с улучшением жилищных условий. С чем же ещё? Она уже покидала кремлёвский кабинет, когда Брежнев остановил её вопросом: «Вы уж извините, товарищ Такая-то, но что-то не припомню, где и когда мы с вами спали?» – «Ну как же! На XXIII съезде. Я – в зале. А вы – в президиуме…»

В середине 80-х я, будучи членом сразу нескольких выборных органов, в основном комсомольских, частенько заседал в президиумах, развлекая товарищей по официальной неволе стихотворными экспромтами:

И как-то раз тоже получил записку: «Эх, ты! А говорил, что любишь! Обещал прийти… К. В.». До конца конференции я ломал голову, выскребая до сухого блеска сусеки личного опыта. Что ещё за К. В.? Куда я обещал прийти? Так и не вспомнил. В конце толковища ко мне подошёл Костя Воробьёв, работник отдела культуры ЦК ВЛКСМ, и спросил, улыбаясь: «Что ж ты не пришёл? Мы тебя ждали с пивом и воблой. А говорил, что любишь баню!» И я вспомнил, что мы действительно собирались компанией в сауну, недавно отгроханную водном из оборонных НИИ. В ту пору укромных мест, где можно попариться, выпить и поговорить, было не так много, поэтому от подобных приглашений редко отказывались.

За «Апофегей» я сел в начале 88-го, сразу после выхода повести «Сто дней до приказа», всколыхнувшей и без того возбуждённое советское общество. Когда сегодня обладатель «Букера», «Нацбеста» или «Большой книги» ощущает себя знаменитостью только потому, что его показали в телевизоре, мне смешно. Мои первые вещи вызвали всесоюзные прения, в журнале «Юность» под мешки с почтой в мой адрес выделили особый чуланчик, а на улице, если меня узнавали прохожие, случались стихийные читательские конференции. Говорю всё это не из позднего тщеславия, а чтобы напомнить, какое место литература занимала в умах и душах соотечественников. От меня с нетерпением ждали продолжения «военной темы», я получал груды писем, где мне подсказывали сюжеты, сообщали факты самой разнузданной дедовщины и офицерских злоупотреблений. Но авторы одной темы похожи на едоков, которые всю жизнь жуют одну и ту же сосиску длиной в несколько километров. Отрежут очередной кусочек, разогреют и жуют, жуют. В моём поколении тоже были такие писатели, но их книги забылись сразу по прочтении, как рекомендации врача-венеролога после выздоровления.

Меня же какой-то непонятной магической силой тянуло рассказать то, что я знал о молодых партийных карьеристах, а перевидал я их к тому времени немало. Сам не знаю, откуда взялась эта тяга. Может, я каким-то седьмым, писательским чувством предощущал скорый крах советской цивилизации с её неповторимым номенклатурным миром? Или предвидел, что именно эти молодые мустанги партии и комсомола станут основной движущей силой капитализации страны?

Была и другая причина: в повести «ЧП районного масштаба», законченной в 1981 году, я кое-что недоговорил, о чём-то умолчал из опаски, что вещь никогда не напечатают, ведь советская власть в ту пору казалась незыблемой, как Памир, и неисчерпаемой, как Байкал. Заметьте, футурологические произведения фантастов, например, Ивана Ефремова или братьев Стругацких, пророков передовой советской интеллигенции, рисовали читателям вдохновенные картины продвинутого бесклассового общества, сиречь коммунизма. О реставрации капитализма даже никто и не грезил. В этом смысле в наших головах царила полная неразбериха. Так, мы, студенты пединститута, создали тайную литературную организацию и для написания программы сошлись в большой квартире Саши Трапезникова, сына военного прокурора Московского округа. Выпили и стали обсуждать первый раздел: будущее общественное устройство страны. Не больше и не меньше.

– Необходимо разрешить частную собственность! – заявил Саша.

– Капитализм, что ли? – не понял я.

– Нет, капитализм не нужен. Только частная собственность…

Потом долго спорили, как захватить власть, и пришли к выводу, что без помощи уголовного мира не обойтись. Ну не идиоты! Слава богу, на том наши бдения и закончились, а то моя первая повесть называлась бы не «Сто дней до приказа», а как-нибудь иначе – «Места отдалённые», например. Преувеличиваю? Но ведь впаяли же за подобные вещи (правда, он ещё и теракт готовил) семь лет прозаику Бородину, и как раз в те самые времена.