Пленник богини любви - Елена Арсеньева

Василий нагрузился в Мертвом городе так, что едва мог идти. Ножи, кинжалы, две сабли, вагхнак, табар с блестящим лезвием. И чакру отыскал: железный обруч вроде козырька, такой остро отточенный, что Василию чудилось, будто самый воздух вокруг него распадается, разрезанный на куски.

Вся его амуниция грохотала так, что дал бы деру даже бенгальский тигр-людоед. Поэтому Василий не опасался никакого нападения, когда шел сквозь ночные джунгли. Только шакалы преследовали его всю дорогу немаленькой стаей, раздирая уши своими воплями, диким хохотом и лаем. Дерзость уживалась в них с трусостью, и, хотя их было вполне достаточно, чтобы поужинать Василием, ни один шакал не осмелился подойти ближе чем на несколько шагов. Достаточно было приостановиться и привести в лязганье весь навьюченный арсенал, как стая с невообразимым визгом отбегала прочь, а потом и вовсе отвязалась – отстала, так что теперь, когда Василий приостанавливался перевести дух, он слышал только ночные шорохи джунглей.

Тихо и глухо было всюду; все спало кругом, на земле и над головой. Порою тяжелый, мерный звук шагов слона глухо раздавался в тиши, словно удары молота по наковальне в подземной кузнице. По временам разносились странные голоса и звуки, будто кто-то воет меж дерев. «Может, леший тутошний?» – бледно усмехнулся Василий и на всякий случай перекрестился надетой на правую руку латунной рукавицей со смертоносной саблей-хандой, лязгнув при этом щитом, прикрывающим спину, и почему-то вспомнив разговор, который они с Варей вели о родстве санскрита с русским языком. Выходит, не только с русским! Ханда – это рукавица, надетая на руку, а по-английски и, кажется, по-немецки хэнд, hand – и есть рука! Едва ли это простое совпадение. Надо будет сказать об этом Варе, когда он отыщет ее…

Ни на мгновение Василий не отяготил своих размышлений предательским «если», однако вдруг резко, громко крикнул от боли, вцепившейся в сердце. Больше он не задерживался, почти бежал, чтобы не дать тоске одолеть себя, и совсем скоро впереди заблестела под луной криво изогнутая, словно сабля-кукри, широкая Ганга; несколько слабых, случайных огоньков показали ему Ванарессу. И теперь дойти до дворца магараджи – полдела. Главное – войти.

Пришлось ждать ночи, затаившись неподалеку от дворца.

Василий почти ничего не ел ни вчера, ни сего-дня, но голода не чувствовал, не чувствовал и слабости. Он смотрел на нарядные стены, изучал башни, подъемный мост. Конечно, слишком далеко, не разглядеть толком. Зато он мог бы поклясться, что пышная кавалькада не выезжала из этих ворот, а значит, магараджа на месте.

Как стемнело, снова пустился в путь. Луна шла где-то рядом, за горами, однако Василий приказал себе не думать о том, что она скоро выглянет. Тем более что вполне хватало ясного звездного света, чтобы убедиться: мост поднят. Ну разумеется! Что же, полагал, подойдешь к воротам, загрохочешь кулачищами, будто Иван-царевич, добравшийся до Кощеева замка: «А ну, отдавай мою ненаглядную, а коли нет, мой меч – твоя голова с плеч!»

Куда там! Прилетит копье из тьмы – тут и поляжешь, а Варенька даже не узнает, что был здесь, звал…

Нет, путь один – тайный. Если изловчиться перебраться через ров, дальше будет проще.

Василий стоял в тени пальмы, прислоняясь к ее стволу, и от всей души надеялся, что если кто-то увидит его с крепостной стены, то примет за шального демона или лесного разбойника, который стоит здесь от нечего делать, желая насладиться очаровательными часами ясной ночи.

В том-то и беда, что ночь ясная, и вокруг нее, в прошлое и будущее, – череда таких же ясных ночей. Сейчас бы тот ливень, что обрушился под Малоярославцем… Тогда они подкрались к мусью, словно небо их извергло вместе со струями дождя, громом и молнией! Показалось даже, что фортуна уже повернулась к русским лицом, однако это лишь показалось. Потом они отходили до самой Москвы, и тоскливое предчувствие поражения смотрело им в лицо с небес очами солнечными, лунными, звездными…

Нет. Не думать о неудаче! Думать о победе и как ее взять, эту победу.

Темная вода ниже краев рва лежала неподвижно. Василий осторожно пошел по берегу, ведя взором по краю стены, пытаясь отыскать место, где она окажется пониже, а берег – повыше. Он дошел почти до обрыва, за которым сразу начинались джунгли, когда увидел заметный спуск.

Кивнул удовлетворенно: это было то, что он искал! Цепи должно хватить.

Эту цепь не иначе оставили в арсенале Мертвого города добрые боги, благосклонные к бе-зумцам, даже пришлым из России. Она выдержит его тяжесть – роскошная, легкая, великолепная цепь, выкованная, чудилось, из единого куска металла, потому что скрепленья звеньев на ней были почти неразличимы. Хорошо, если и неразмыкаемы… Хорошо, если она не устала от веса тех многих мужчин, тяжесть которых выдерживала раз за разом, когда они, раскрутив ее, бросали прикованную к ней когтистую лапу на крепостную стену, а потом лезли, упираясь ногами и перехватывая руками, держа в зубах кривой нож, оперив кисть хищным пятипалым вагхнаком, в любой миг готовые метнуть лезвие чакры!..

Стал под пальму, прижался к стволу. Сложил цепь у ног бухтой, как лодочную веревку. Грохот, конечно, стоял… или ему казалось? Ну, теперь уж отступать некуда. Раскрутил конец, утяжеленный когтями, – бросил цепь сильно вперед и вверх.

Когти страшно, чудовищно, будто железная лапа ракшаса, вытянутая из ночи, просвистели, процарапали тьму и с глухим, скрежещущим ударом зацепились за край стены.

«Сейчас набегут!» – подумал Василий с замиранием сердца. Однако в крепости по-прежнему царила тишина.

«Напились все, что ли? – усмехнулся мрачно. – Ну я вас опохмелю!»

Цепи только-только хватило, чтобы захлестнуть ее вокруг ствола пальмы. Сноровисто действуя топором-табаром, Василий забил секиру с двойным лезвием в ствол: теперь цепь не сползет, не ослабеет даже под той мощной тяжестью, которую ей предстоит выдержать.

Василий защелкнул пояс с огромной пряжкой и гибкой стальной петлей – вроде держится, нигде не скрипит, слабины не дает. Подошел к краю обрыва и, перекрестившись, с тихим шепотом:

– Господи, спаси и сохрани! – шагнул во тьму, мелко и быстро перебирая в воздухе ногами, а руками перехватывая цепь.

На спине у него столько всего было навьючено, что нечего было и пытаться закинуть ноги на цепь и перебираться на всех четырех конечностях. Надо надеяться, что там, за зубцами стены не навострены стрелы: мишень он сейчас – лучше не надо, и, если в него выпустит хотя бы по две-три стрелы каждый лучник, к утру Василий сделается похожим на огромного ежа, висящего над пропастью. Или сердитого дикобраза. Мертвого, но сердитого…

Он нарочно старался занимать себя мыслями о всякой ерунде, чтобы не думать о Вареньке, зная, что ее имя будет как прикосновение раскаленного лезвия к открытой ране, однако воспоминания, как известно, не повинуются человеку, а владеют им.