Любовь надо заслужить - Дарья Биньярди

— И как тебе здесь? — спрашиваю я.

— Без Рикки плохо, я слишком давно уехала от родителей, у моих бывших одноклассниц своя жизнь…

Феррара годится как временное пристанище. Папин друг взял меня на работу в кафе на проспекте. В театре много не заработаешь.

Очень хочется спросить, где Рикки. Как мог студент дарить ей одежду, тратя на это тысячи евро? Но это сейчас не главное, главное — понять, обманывала ли меня Микела, говоря про Майо.

— Наверное, твоя мама была рада, когда ты решила вернуться.

— Нет. Она совершенно нетипичная мать. Сказала, что я сделала ужасную хрень…

Узнаю выражения Микелы, но делаю вид, что удивлена:

— Что значит нетипичная?

— Ну, ты же ее видела. Легкая на подъем — никогда не отказывалась от командировок, ездила на повышение квалификации, на конгрессы по всей Европе. Она хороший специалист, сотрудничает с известными профессорами. С тремя детьми трудно реализовать себя профессионально. Ей повезло, что мы живем в небольшом городке: здесь спокойно, рядом дедушки и бабушки, папа вечером в шесть всегда дома. Сестра еще маленькая, учится в седьмом классе, а брат в этом году заканчивает школу. Но если маме нужно уехать, она уезжает.

— Ты бы хотела, чтобы она чаще была дома?

— Нет, она прекрасно может заниматься своими делами, и я бы хотела, чтобы она не лезла в мои.

Изабелла поджимает губы: видно, что она раздражается, когда речь заходит о Микеле. Пора переходить в наступление. Я наливаю ей вина. Вместо четвертинки, которую заказала Изабелла, Иво принес бутылку розового шампанского: «Я угощаю» — и с нежностью посмотрел на Изабеллу.

— Как мило! — заметила я.

— Мы — соседи. Он тоже не из Феррары, хоть и живет здесь всю жизнь. Ты не думай, что настоящие феррарцы, те, что состоят в Марфизе, такие.

— Напомни–ка мне, что такое Марфиза?

— Теннисный клуб на проспекте Джовекка. Там играли Бассани и Антониони.

— А они настоящие феррарцы?

— Не думаю, они чувствовали себя здесь чужими, поэтому и сбежали в Рим.

— А какие они, настоящие феррарцы? Мне попадаются только те, кто их критикует!

Кроме Лии Кантони, думаю я про себя.

— Настоящие феррарцы не стали бы разговаривать с тобой, вот почему ты их не встречаешь.

— Это почему?

— У тебя слишком длинные волосы, слишком вызывающие серьги, ты беременная и одна. Да ради бога! Они боятся, что их стабильность может пошатнуться, панически боятся людей, не таких, как они сами.

— Про Микелу я бы так не сказала. Наоборот, со мной она открыта и дружелюбна.

— Мама не местная, разве ты не в курсе? Ее родители из Венето, небогатые, залезли в долги, чтобы содержать бар, это на другом берегу По. Маме повезло — она выучилась, вышла замуж за врача, устроила свою жизнь.

— Видишь, какая молодец! — не унимаюсь я.

— Естественно, кто ж спорит?!

Кажется, Изабелла вот–вот взорвется, и я решаю идти ва–банк. Вижу, что она тоже не умеет врать.

— По–твоему, с какой стати Микела решила, что Майо умер? Ведь тело так и не нашли. Я думаю, он жив, и она об этом знает, — неожиданно выдаю на одном дыхании.

Изабелла вскидывает голову над своей тарелкой, в которой только что ковырялась. Я смотрю ей прямо в глаза.

— Я не могу рассказывать, — шепчет она, опуская взгляд. И тут же исправляется: — Я ничего не знаю.

Но все, что мне надо было услышать, она уже сказала.

Во сне я — это Микела, я смотрю на себя как бы со стороны.

Мама зовет, и мы бежим к ней.

Я вижу всё как будто сверху.

Вижу, как все вместе поднимаются на чердак: мама, отец, и мы, дети.

Майо и Микеле лет десять, родители высокие, они наклоняют голову, чтобы не стукнуться о притолоку. На чердаке полумрак, они оглядываются по сторонам.

Майо показывает на красный сундук, в который мама убирала наши игрушки. Сундук распахнут, и сверху мне видно, что он пуст.

Майо и Микела показывают на него, будто что–то нашли.

Папа положил руку маме на плечо, мама держит за руку Микелу, а Микела сжимает локоть Майо. Я не с ними, и мне очень одиноко.

Я их вижу, но они не видят меня.

Я знаю, что всем им грозит опасность, что должно случиться что–то ужасное.

Война. Взрыв. Убийство.

Мне страшно.

Я хотела бы закричать, но голоса нет, и они все равно меня не услышат.

На чердаке сыро и темно, я знаю, что там полно пауков, хоть я их и не вижу.

Отец заглядывает в сундук, потом жестом подзывает остальных — хочет что–то показать.

В этот момент Микела и Майо на глазах начинают уменьшаться, становятся все меньше и меньше, пока не превращаются в больших пауков, которые ползут по сундуку и исчезают внутри.

Родители, держась за руки, смотрят на них с умилением.

Отец закрывает сундук и улыбается маме.

Мама тоже улыбается и одобрительно кивает.

Чувствую ужасную боль в спине.

Я знаю, что все умрут.

Прямо сейчас.

— Привет, Антония. Не волнуйся, ничего страшного. Альма попала в аварию в Пиластро, час назад. Мы в клинике Святой Урсулы, будет лучше, если ты приедешь.

Папин голос звучит мягко и уверенно, у меня же вырывается лишь сдавленный крик: «В Пиластро? Что за чушь?»

Звонок отца застал меня на Соборной площади, я кричу так, что несколько парней оборачиваются. Если б звонил не отец, я бы подумала, что это шутка. Только что я услышала от Лео о пешеходе, сбитом в Пиластро. Выходит, и Альма тоже?

Возвращаюсь в гостиницу после короткой встречи с Изабеллой. Она очень торопилась и, что важно, невольно подтвердила мои подозрения в отношении Микелы. Телефон зазвонил как раз в тот момент, когда я размышляла об этом.

— Ты только не волнуйся, все хорошо.

— Ничего хорошего, папа. Я приеду.

Франко не рассказал по телефону подробностей. Звоню Лео, он уже выехал за мной: невероятно, кажется, тот пешеход, которого сбили после перестрелки в Пиластро, — моя мама. Все это кажется лишь нелепой шуткой!

По дороге в клинику Святой Урсулы Лео держит мою руку. Невозможно поверить в то, что случилось! Молча переглядываемся, а потом снова переводим взгляд на темную дорогу: ее освещают лишь фары машин, которых мы обгоняем одну за другой. Как во сне.