Гость внутри - Алексей Гравицкий

Никчемная жизнь.

Уходящая женщина.

Потерянный смысл.

Дерьмовая водка.

Безбожное пьянство.

Головная боль.

Сухая глотка.

Гадкое настроение.

Пустые глаза.

Холодное пиво.

Отступающая тошнота.

Отстраненные мысли.

Гудящий лифт.

Хлопающие двери.

Людные улицы.

Зацепленный взгляд.

Понравившаяся женщина.

Банальное повторение.

Мелкокалиберное счастье.

Исковерканное чувство.

Рухнувшее, беспощадное, бесконечное, убийственное…

Темная ночь…»

– Это что еще за стихи в прозе? – тупо посмотрел на капитана Леша.

Якутенок пожал плечами, протянул второй лист. «Я сижу и пишу…

Я сижу и пишу.

Пишу по черному листу белой краской.

Белой, потому что надо же, чтобы было здесь что-то чистое и светлое.

Я не страдаю каллиграфией, но почерк мой понятен и читаем. Буквы соединяются в слова, слова в фразы, фразы в…

А я еще не знаю, что это будет. Может, роман, может, рассказ. Возможно, роман-эпопея, возможно, миниатюра на полстранички. И дело здесь не в черной бумаге – ее полно. Да и белых чернил у меня хватает. Дело во мне самом. Насколько меня еще хватит? Не сдохну ли раньше?

Я сижу и пишу.

Нишу по черному листу белой краской.

Иногда черный лист навевает мысли о черновике. Может, потому лист черен, что пишу я начерно? А когда начисто писать?

Нет, на этом листе этой краской пишут один раз. Один раз, ибо жизнь не живут дважды. В жизни черновиков не бывает.

Странно, а отчего лист тогда столь черен?

Я сижу и пишу.

Нишу по черному листу белой краской.

Я плохой писатель. Стиль у меня хромает, за почерком не слежу, на ошибки внимания почти не обращаю.

А еще повторов много. Вот эта сцена была уже с двенадцать страниц назад. И вот тут повтор. Странно, и сцена-то не ахти, а поди ж ты, как в голове засела.

Я сижу и пишу.

Пишу по черному листу белой краской.

Быть может, это ошибка? Обман зрения? Может, лист бел, а краска черна? Скорее всего, так оно и есть. А я просто дальтоник.

Хотя кто разберется в цветах, если их всего два?

А еще, если черный смешать с белым, получится серый. Только тогда текст расплывется и станет непонятным. Хотя…

Я и сейчас, пытаясь перечитать написанное, большей части не понимаю. Какие-то куски выписаны довольно четко, а где-то полная путаница, писано как попало.

Я сижу и пишу…

Я не один.

Нас много, и все пишут. Кто-то белым по черному, кто-то черным по белому. Одни пишут маслом по холсту, другие мелом по асфальту, третьи пальцем по запотевшему стеклу.

Нас много, и все пишут. Только никто еще не придумал, как писать правильно. А если кто-то и додумался, нашел ту золотую середину, то молчит как рыба об лед и не делится знанием.

Я сижу и пишу…

Черным по белому…

Кровью по снегу…

Криком боли по ночной тишине…

Я сижу и пишу…

Иногда мне нравится писать, иногда хочется порвать эту странную рукопись.

Иногда я ненавижу за то, что кто-то заставил меня писать.

Но пишу. Должен писать.

Кому? Зачем?

Не знаю. Просто меня не спрашивают о моих желаниях.

Я должен писать. Так заведено, так положено.

Я сижу и пишу…

Что пишу и когда закончу?

Мне это неведомо.

Может, это будет роман, может, повесть. Может, серия картинок, мультфильм или сценарий к нему?

Не знаю. Обидно другое. Чаще всего такие творения остаются незамеченными.

Зато у них есть имя.

Их называют жизнь…»

Беляев оторвался от прыгающих строчек и протянул руку за третьим листом. Почти выдернул из рук у Якутенка, жадно принялся читать:

«Что есть у меня?..

…Да ни черта у меня нет.

А ведь есть люди, которые считают, что у них всего предостаточно. Чего?

Одни считают, что у них есть много денег, и этого хватит на то, чтобы купить счастье. Они заблуждаются. Люди глубоко несчастные, хоть и богатые.

У меня нет больших денег. И наверное, никогда не будет. А даже если и будет… Зачем? И даже те, что у меня есть, можно сказать, что их нету. Инфляция, пожар, потоп, кража – и все. Так, стало быть, у меня нет этого. И я знаю, что у меня этого нет.

Другие считают, что у них много чего есть. Их дома похожи на музеи, как им кажется. На самом деле их дома похожи на музейные хранилища. Здесь много всего, и все это бесполезно. Да и то, что полезно, может потерять всякий смысл.

Мой дом не похож на музейное хранилище. Здесь много чего нет. И даже того, что есть нет. Какой толк в мобильном телефоне, если на него не звонит любимая женщина? Какой толк в гениальной картине дорогого художника на стене, если я сижу к ней спиной? Да и в могилу с собой все это не утащишь. Так зачем?

Есть люди, которые говорят: „Есть руки, ноги, голова, так что еще нужно?“ Они не думают о том, что все это моментально стареет, умирает и сгнивает.

У меня есть глаза, которые слепнут. Сердце, которое все чаще дает о себе знать. Ночки, которые в последнее время отдают коликами. Все это навевает мысли о том, что и этого, которое вроде есть, нет.

Есть люди, что отсекают все материальное и кричат о душе. Бессмертная душа. Якобы она у них есть. Правда, они же кричат, что эта душа принадлежит Богу. Так у кого она есть?

У меня нет души, которая кому-то принадлежит. У меня нет души, которая принадлежит Богу. А если и есть, то я о ней ничего не знаю. Да и какой толк? Все одно она мне не принадлежит.