Лучшая подруга Фаины Раневской - Павла Вульф

Дело было в Ростове-на-Дону. Я готовила роль Мари Шарден в пьесе А. Косоротова «Мечта любви». В процессе работы я терзалась многими непонятными мне психологическими «изгибами» роли. Мне казалось фальшью, чем-то надуманным поведение героини. Я искала оправдания некоторых сомнительных положений роли.

Случайно встретив где-то рецензента, на его вопрос, что я собираюсь играть в ближайшее время, рассказала ему о своих недоумениях, о своих тщетных поисках оправдания поступка Мари и даже бросила такую неосторожную фразу: «Ничего у меня не получается, все в Мари лживо, фальшиво и чуждо мне».

На другой день после спектакля появилась рецензия: «Роль Мари Шарден не удалась Вульф – это от лукавого. Вот Рози в спектакле „Бой бабочек“ – это ее настоящее, это от бога». Дальше – пересказы моих мыслей и моего отрицательного отношения к пьесе и к роли. Он их выдал за свои собственные.

Между прочим, Мари Шарден оказалась одной из самых удачных моих ролей, я включала ее во все свои гастроли во многих городах в течение многих лет.

Хотя нашим провинциальным рецензентам не всегда можно было доверять, все же некоторые критические замечания оказывали помощь актеру и могли облегчить ему трудную работу над созданием роли. Так, помню, в одном из сезонов в том же Ростове я играла Елену в пьесе М. Арцыбашева «Ревность». Наслаждение, с которым автор пьесы выволакивал всю человеческую грязь и пошлость на сцену, не ради обличения, а ради смакования, вызывало во мне отвращение.

Роль же Елены меня заинтересовала, была для меня «новостью» – она отрывала меня от моих «страдающих героинь» и «добродетельных инженю» и вела в неизведанную сферу женской лжи, фальши, лукавства. Все четыре действия были у меня сыграны благополучно. Но вот в пятом, последнем, сцена убийства: доведенный до отчаяния изворотливостью, обманом и ложью Елены, муж требует признания – полной правды. Раздраженная допросом, обозленная, Елена признается в несуществующих изменах, явно клевещет на себя, злобно дразнит мужа. Не выдержав этой пытки, муж душит Елену.

Я умом понимала весь ход роли, последняя сцена была ясна. Но когда дошла до финала, вдруг сорвалась и понеслась совсем в другую сторону – начала искренне каяться в своих изменах, играла уставшую, измученную слежкой и допросом мужа женщину, признавшую свою вину. Это было неверно, но не потому, что я не продумала этой сцены, а просто потому, что не нашла нужных приспособлений, так как последний акт шел почти без репетиций, экспромтом. Я чувствовала даже во время спектакля что-то неладное, но не могла удержаться и по инерции двигалась по изведанной, хорошо протоптанной мною дорожке страдающей, несправедливо замученной женщины. Вот когда нужны были режиссерские ухо и глаз, а их-то и не было!

На другое утро после спектакля я прочла отзыв о финале. От чуткого рецензента «Пессимиста» не ускользнуло ничего, его не обманули сила и искренность моих переживаний в последней сцене, и он, отметив и одобрив положительные стороны моего исполнения роли Елены, справедливо осудил меня. После этого, поработав над ролью, особенно над последней сценой, я нашла нужные краски.

В один из самокритических вечеров в нашем одесском клубе кто-то из актеров сочинил остроумную рецензию на рецензию одного из одесских критиков.

В своих отзывах об актерском исполнении той или другой роли рецензент этот неизменно повторял: «Актер такой-то играл без достаточной экспрессии, но с характерными подробностями…» В следующей рецензии эта фраза видоизменялась так: «Актер такой-то играл с достаточной экспрессией, но без характерных подробностей». Такого рода критика была жестоко высмеяна.

Сам почтенный рецензент, добродушный пожилой человек, узнав себя, смеялся вместе с нами, но нашлись люди – защитники печатного слова. Они оскорбились, возмутились, произошел неприятный обмен мнениями, и все разошлись, враждебно настроенные. Самокритика в клубе на этом закончила свое существование. И наш одесский клуб превратился в место увеселений, картежной игры и сведения счетов оскорбленных самолюбий. Играли в преферанс, винт и даже железку. Это значительно опустошало и без того небогатый актерский карман. Многие перестали посещать клуб, и он «тихо скончался». Творческое общение работников искусства на этом прекратилось.

Сезон 1908/09 года в Ростове-на-Дону. Н. И. Собольщиков-Самарин – антрепренер, режиссер и актер

Следующий зимний сезон я служила в Ростове-на-Дону, в антрепризе Н. И. Собольщикова-Самарина.

С Волги, где Собольщиков-Самарин был антрепренером ряд лет (сначала Нижний Новгород, потом Казань и Саратов), в 1908 году он перебрался в Ростов-на-Дону, где я с ним встретилась. Я приехала из Одессы после блестящего сезона в городском театре, с редким для того времени художественным репертуаром (антреприза Никулина). Избалованная ролями в пьесах Ибсена, Горького Чехова, я после разговора с Николаем Ивановичем испытала глубокое разочарование.

Его первая беседа обескуражила меня, и я подумала, что попала в лапы ультрапровинциального антрепренера, для которого касса, его карман важнее всего.

В дальнейшем я изменила и свое мнение о нем как об антрепренере и свое отношение к нему. Наблюдая Николая Ивановича в течение нескольких лет нашей совместной работы, я пришла к заключению, что его душе чуждо хозяйское, эксплуататорское отношение к актерам. Из некоторых его высказываний я поняла, что хищнические и коммерческие мотивы, мотивы наживы мало интересовали его. Я замечала, что он тяготится, как бы стыдится своей антрепренерской деятельности.

Вспоминается мне одна знаменательная беседа с Николаем Ивановичем. Я служила тогда у Незлобина в Москве. Постом в Москву приехал Николай Иванович. Мой муж[6], Николай Иванович и я – мы долго бродили по Москве в пасхальную ночь. Мы решили «разговляться» у нас дома, на Пречистенском бульваре. Всю ночь мы втроем говорили о театре и его будущем. Николай Иванович говорил вообще увлекательно, горячо и необычайно просто. Вспоминал о своей прошлой жизни, о мытарствах, лишениях и муках своей актерской и режиссерской работы. Рассказывал, как антрепренеры мелкой провинции, прогорев, забирали из кассы театра остатки выручки от спектакля, тайком ночью убегали из города, бросив голодных актеров на произвол судьбы. Я, совершенно забыв, что перед нами сидит антрепренер, сказала: «Настанет ли когда-нибудь время, когда не будет антрепренеров?[7] Актеры вздохнули бы свободнее, а театр был бы общественной необходимостью и не жил, как теперь, по антрепренерскому произволу». Николай Иванович пристально посмотрел на меня. «Ах, простите, – сказала я, – я совсем забыла, что вы…» – «Ничего, ничего, – улыбнулся Николай Иванович. Потом, помолчав, сказал серьезно: – Нет, вы совершенно правы, и я давно подумываю бросить всю эту музыку, устал, надоело, да и смысла не вижу. Хочу по-серьезному заняться режиссерской работой». Через два года он действительно отказался от антрепризы и работал как актер и режиссер в Ростове-на-Дону…