Лучшая подруга Фаины Раневской - Павла Вульф

И. О. Пальмин, бывший тогда управляющим Московского отделения общества, встретил меня и познакомил с A. A. Бахрушиным, председателем Московского отделения. Бахрушин заявил, что ему надо конфиденциально поговорить со мной. Пальмин провел нас в свой кабинет и удалился. Бахрушин, видимо, не знал, как приступить к неприятной миссии, и задал мне несколько удививших меня вопросов. Потом он сказал: «Мне очень неприятно, но я должен сообщить вам, что из Петербурга получено извещение о том, что театральное общество отказало в просимой вами ссуде». Я никак не ожидала отказа и высказала свое удивление Бахрушину: «Ведь я актриса крупного оклада и не собираюсь бросать сцену, я и сейчас получила несколько предложений в провинцию и в любой момент смогу вернуть свой долг театральному обществу». На мой вопрос о мотивах отказа Бахрушин развел руками.

Бахрушин, видя мое испуганное, оторопевшее лицо, предложил 100 рублей из «личных средств», как он выразился. Я поблагодарила, сказав, что найду сама выход из своего затруднительного положения, не прибегая к частной благотворительности.

Сезон 1907/08 года в Одесском городском театре. «Жуазель» М. Метерлинка. «Графиня Юлия» А. Стриндберга. Актеры театра В. Петипа, Е. А. Лепковский. Литературно-артистический клуб в Одессе. Театральная критика в провинции

После рождения ребенка в течение нескольких месяцев не имела возможности вернуться к театральной работе, несмотря на то, что мое материальное положение настойчиво требовало этого. Заботы о грудном ребенке поглощали все мое время и внимание. По приглашению К. Н. Незлобина, я согласилась сыграть у него летом 1907 года в Старой Руссе несколько спектаклей. На зимний сезон 1907/08 года я получила приглашение от В. И. Никулина в Одесский городской театр. К началу сезона я с восьмимесячным ребенком приехала в Одессу. Никулин был солидным и культурным антрепренером. А. И. Долинова же я знала как человека со вкусом, любящего театр. Долинов был приглашен Никулиным в качестве режиссера. Одесса – город, где я имела в 1904 году в антрепризе Долинова большой успех у публики, несмотря на свою незрелость, где пресса каждую мою роль встречала не только с одобрением, но даже с восторгом, превознося меня как «свежее, молодое дарование». Некоторые рецензии, помню, начинались такими словами: «Тихая, скромная Вульф» и т. д.

Каково же было мое изумление и ужас, когда еще до моего появления на сцене городского театра в одной из одесских газет я прочла заметку, порочащую меня не как актрису, а как человека, способного нарушить слово из-за лишнего рубля. По-видимому, мне посылались упреки за нарушенный мною договор с Крыловым, когда я перешла на работу в Москву, в театр Корша. Имея на руках договоры Корша и Крылова, я могла бы доказать, что другие мотивы руководили мной, а не погоня за деньгами. Я волновалась, не знала, что мне предпринять, хотела писать опровержение и бросилась к Никулину и Долинову, прося у них совета, помощи и защиты.

Они успокаивали меня, уговаривали опровержения не помещать, так как, по их мнению, это чревато неприятностями, враждебными действиями со стороны прессы как против меня, так и против театра. Единственно, чего я добилась от них, – это обещания поговорить и потребовать от редакции газеты прекратить начатую травлю. Я долго гадала: кому понадобилось меня порочить? Может быть, это шло из Ростова-на-Дону, по просьбе обиженного и мстившего мне Крылова, – не знаю. Во всяком случае это отравило мне начало работы в Одесском театре.

Труппа Никулина была собрана из крупных актеров провинции: Е. Неделин, Виктор Петипа, Е. Лепковский, Б. Горин-Горяинов, П. Муромцев, Ипполит Покровский, И. Булатов, А. Дарьял, Л. Мельникова, А. Щепкина и другие.

Начались репетиции, потом спектакли, и вот тогда я почувствовала весь вред перерыва. За полтора года актерского молчания, за полтора года жизни вне театра, вне искусства создался другой строй мыслей, чувств, устремлений. «Неужели слова H. H. Синельникова оправдаются, окажутся пророческими?» – думала я, приходя в отчаяние.

Особенно мучительно я себя чувствовала на репетициях и спектакле «Графиня Юлия» А. Стриндберга, поставленном для первого выхода Б. Горина-Горяинова. Роль похотливой, разнузданной аристократки, убежавшей с бала в лакейскую, чтобы удовлетворять с лакеем свою чувственную прихоть, была чужда моей актерской сущности.

Я не хочу этим сказать, что актер должен ограничивать свой актерский диапазон, замыкаться в свое амплуа. Существовало и существует мнение, что актер играет лучше и вернее роли, соответствующие его внутреннему существу, его характеру. Мне всегда это казалось неверным. Наблюдения над большими актерскими индивидуальностями и собственный опыт доказали мне, что роли, диаметрально противоположные внутренним качествам актера, при известной работе могут быть великолепно сделаны. Индивидуальные особенности актера не мешают созданию образа, а подчиняются творящему. Мне иногда удавалось найти в себе и претворить в роль нечто совершенно не свойственное мне как человеку, и каждый раз меня охватывала творческая радость от этой находки.

Точно так же я не согласна с утверждением, что эмоции, пережитые в жизни и ассоциативно перенесенные в роль, звучат правдивее, глубже, полнее. Несомненно, пережитое в жизни обогащает душу, но творческое воображение актера может подсказать ему и вызвать никогда не испытанные им в жизни чувства.

Мое неудачное исполнение роли «Графини Юлии» я объясняю целым рядом побочных причин, и главным образом тем, что мне противна была роль, и я согласилась ее играть после протестов, долгих отказов и ссор с режиссером. Рядом с таким смелым мастером, как Горин-Горяинов, я чувствовала себя робкой ученицей. Изумительно он играл лакея, наглого, самонадеянного, торжествующего свою победу, мстящего аристократке за свое лакейство.

Постепенно жизнь в театре захватила меня, и я с увлечением принялась за дело, тем более что репертуар театра располагал к серьезной, вдумчивой работе. Отрадно было и то, что одесская публика, привыкшая слушать итальянцев в своем городском театре, млевшая от итальянских теноров, охотно посещала наши спектакли.

Репертуар театра, обогативший меня серьезными, значительными ролями, состоял из пьес Г. Ибсена «Северные богатыри», «Маленький Эйольф», «Пир в Сульхауге», «Бранд», «Столпы общества», Ф. Ведекинда «Пробуждение весны», Гёте «Эгмонт» и многих других, среди которых мне особенно полюбились: «Всех скорбящих» Г. Гейерманса и «Свадьба Зобеиды» Г. Гофмансталя. Роли в этих пьесах, как и в ибсеновской пьесе «Пир в Сульхауге», значительно расширили мой актерский диапазон и мои артистические возможности. Этими ролями я приближалась к амплуа «героинь», не изменив, впрочем, моим «инженю», как Вендла в пьесе «Пробуждение весны», которую я играла бессменно в течение сезона, пока не запретили и не сняли пьесу с репертуара по распоряжению городской администрации. Но дирекция после настойчивых хлопот добилась разрешения, и пьеса шла до конца сезона при переполненных сборах.

Пришлось мне даже играть в пьесе М. Метерлинка. В ранней юности, читая Метерлинка, я мечтала о воплощении отвлеченных идей и о метерлинковских бесплотных образах. В моих юных мечтах пьеса «Жуазель» Метерлинка была куда интереснее, глубже и значительнее, чем на сцене Одесского театра и в нашем исполнении. Работая над ролью Жуазели, я сама чувствовала, как далека была от тех воздушных, бесплотных, прозрачных женских образов, которые рисовало мне мое воображение.