Хулио Кортасар. Другая сторона вещей - Мигель Эрраес

Со своей стороны, Хосе-Мария Гельбенсу рассказывает нам примерно о том же самом, описывая эпизод, свидетелем которого он был несколько лет спустя и который дает представление о неизменной доброжелательности Кортасара, свойственной ему на протяжении всей его жизни:

Если говорить о внешнем облике Кортасара тех лет – в период создания «Игры в классики», – он мало изменился по сравнению с тем, каким был десять лет назад. Худой, очень высокий, прическа та же, только теперь без бриолина и, пожалуй, волосы немного подлиннее, бороды еще нет, зеленые глаза; его еще можно иногда увидеть в галстуке, хотя и не так часто, как во время жизни в Аргентине. Не нужно особенно всматриваться, чтобы понять то, что было очевидно для всех, кто с ним общался: он продолжал выглядеть как молодой человек, несмотря на то что Кортасар был тогда накануне своего пятидесятилетия. Однако не видно никаких клетчатых пиджаков, с платочком, торчащим из бокового кармана, ни сверкающих ботинок, этой типичной экипировки жителя Буэнос-Айреса, пришедшего на танцы в «Палермо-Палас» или в театр «Колумб», которого мы видим на фотографиях его юности. Трудно соединить Кортасара, одетого в свитер, с трубкой в руке, который отстраненно смотрит в камеру, с тем, другим Кортасаром, затянутым в узкий пиджак темного тона и в галстуке, или с Кортасаром, приготавливающим жаркое на загородной лужайке вместе со своими коллегами из Национального колледжа Сан-Карлос в Боливаре, которые одеты и ухожены так же тщательно, как он. В конечном счете того и другого Кортасара роднят только часы с браслетом на левой руке, с циферблатом на внутренней стороне запястья, как он любил их носить, да отсутствие перстней на пальцах.

Однако, так же как и в те времена, продолжались его недомогания, с которыми он обычно боролся с помощью аспирина. В это время с ним произошел из ряда вон выходящий случай по причине неверно установленного содержания кислотности, путем уменьшения которой его лечащий врач пытался облегчить болезненное состояние, вызываемое головными болями и повышенной температурой.

Это было в Париже в 1959 году. Кортасар был на приеме у врача, и тот сделал соответствующие назначения. Выйдя от врача, он шел по улице Ренн, направляясь к вокзалу Монпарнас, и вдруг почувствовал себя странно, так, будто рядом с ним повеяло некой скрытой угрозой: то же самое испытывали иные из его персонажей, которые в самых обычных, повседневных обстоятельствах вдруг чувствовали, что их окружает нечто ужасное; они оказывались в невероятной ситуации среди обычной улицы, залитой солнцем, по которой спокойно ехали самые обыкновенные машины, а из колледжа выходили школьники с портфелями. Он продолжал идти, чувствуя эту неведомую угрозу, и тут понял, что слева от него идет еще кто-то, почти вплотную к нему, буквально по пятам. Кто-то, на кого он не осмеливался взглянуть. Когда он наконец различил очертания собственного профиля, ему стало ясно, что это был он сам, что он раздвоился и что его второе «я» отделилось от первого. Он не знал, сколько длилось это состояние, но нашел в себе силы, чтобы повернуть направо (в сторону, противоположную той, где находился призрак или галлюцинация, вызванная медикаментозными средствами), вошел в бар и заказал двойной кофе, который выпил залпом. Когда он вышел на улицу, то уже больше не обнаружил своего второго «я» в качестве привидения и потому спокойно пошел домой и проспал весь остаток дня.

Что осталось в этом человеке, пожинавшем плоды профессионального триумфа, от того Кортасара, каким он был в юности? Что осталось от тех невзрачных лет? Мало, очень мало. Тени. Образы. Иногда воспоминания. Какие-то ощущения, которые, словно царапая осколком стекла, возвращали его к реальности, особенно если эти реминисценции относились к тем людям, которых он потерял, отчего эти реминисценции, несмотря на давность лет, были не менее мучительны: мы имеем в виду смерть Пако Реты и Марискаля; кроме того, смерть Перейры и отца (последняя, правда, его никак не затронула), смерть бабушки, которая заставила его горько скорбеть (1961), смерть отчима, произошедшая в последний день года, в разгар празднования Нового, наступающего 1960 года;[90] его тяготила удаленность от Аргентины, переживавшей распад во всех областях жизни, все более усугублявшийся – хотя, казалось, более было некуда – и ведущий к полному хаосу («все это так огорчительно, так удручающе – Аргентина со всеми ее путчами: мне хватило двух недель, чтобы впасть в депрессию, и совершенно не хотелось никого видеть», – скажет писатель после короткого пребывания в Буэнос-Айресе в 1962 году); все эти обстоятельства постепенно сформировали иного человека. Человека, который в совершенстве овладел всеми тонкостями парижской жизни и чувствовал себя в этом городе как рыба в воде: который знал, что лучший кофе по-арабски можно выпить у Сен-Северен, что на набережной Сены есть такое место, где можно кормить крошками птиц прямо с ладони, и в предрассветные часы умел считать звезды на набережной Берси. Он стал человеком, который превратил свой дом на площади Генерала Бере в милое сердцу убежище, в свой кибуц, который в те времена еще противостоял решительному натиску Карвелис. Человеком, который сменил наконец свою пишущую машинку «Ройял» на машинку «Ремингтон». Это был Кортасар, который объездил и всю Европу, и другие части света, Кортасар, безмерно далекий от того подростка, который как-то вечером строил с друзьями планы пробраться на торговое судно и через семнадцать дней достичь Парижа. Тогда он был юноша, теперь это был зрелый человек, но его, так же как и раньше, совершенно не занимала и не трогала ни хула ни слава: он так и остался человеком, которого если что и интересовало, так это то, где именно, в каком месте собираются мертвые ласточки: это было единственное, что он хотел знать.