Вся жизнь и один день - Юрий Иосифович Коринец
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Это она прощаться приходила, — говорит гора. — Ты что — не знаешь? На фронт ее взяли!
— Как — на фронт?
— Очень просто! Их ведь много там нужно, на фронте… лошадей… Вот ее и взяли. Очередь подошла. А ты разве не знал?
— Не знал… Я тоже на фронт хочу!
— Эх ты! Всех своих друзей растерял! Бычки Цоб-Цобэ померзли… Овечку свою с картошкой съел… Лошадь на фронт забрали. Одна я у тебя осталась!
— Как всех растерял? — говорит Семенов. — А Увалиев Анцобай? А Кошечкин, Гольдрей… Эмилия Яцентовна… Монна-Лида еще… да дети в Москве…
— Дак то ж люди! — усмехается гора. — Такие же слабаки, как ты… Ну, ничего, ты духом не падай. Есть у тебя главный друг и помощник — гора Семиз-Бугу! Вот выздоровеем и выйдем!
— А чего ты тогда держишь меня здесь, если друг?
— Так война же! — удивляется его непонятливости гора. — Работать надо! Для фронта! Вот война кончится…
— Постой, — вспоминает Семенов, — говорил Барило, что я тогда в Москву вернусь, когда гора Семиз-Бугу с места сдвинется… — он улыбается, тихо смеется — в палатке, на берегу Вангыра: — Вот ты сдвинулась, правда? Ты же сдвинулась?
— Конечно, сдвинулась! — весело отвечает гора. — Я же не там — в степи — я в клубе! С тобой! И в Самарканде я, и в Москве! И на Вангыре… Я всегда с тобой, куда бы ты ни поехал…
— Значит, все в порядке?
— Все в порядке, — улыбается гора. — Ты лежи, сил набирайся…
78
Гора исчезла… теперь Семенову кажется, что он стоит на берегу Вангыра — с отцом и с матерью. Река штурмует огромные камни, над которыми стоят облака брызг и разноцветные арки радуг, а вокруг громоздятся горы, высокие и голые, и в складках гор лежит снег, и в двух шагах от него на мшистом берегу тоже лежит снег, ослепительно белый, дышащий холодом, а надо всем этим — над ним, над отцом с матерью, над ревущей рекой и суровыми голыми горами — медленно кружит Солнце — и еще Луна, и еще звезды — потому что Белая Ночь. Семенов — он видит себя мальчиком — раздевается, остается совсем голый, даже без трусов, залезает на камень и ныряет с него в голубую бурлящую воду — ух, как его сразу обжигает холодом! Он ныряет, смотрит под водой — в голубом, призрачном мире. Из теней под камнями возникают хитрые хариусы, они улыбаются ему, помахивают хвостами и плавниками, зовут за собой… но он опять выныривает, чтобы глотнуть воздуха… Кожа у него красная и в пупырышках, но ему почему-то совсем не холодно… «Сейчас же вылезай! — кричит мама. — Ты весь синий!» Но он в ответ смеется, и опять ныряет, и опять видит хариусов, которые его совсем не боятся, а потом опять выныривает и опять слышит, как мама кричит: «Сейчас же на берег! А то мы с отцом уйдем!» — «А я стану рыбой! — кричит он в ответ. — Стану рыбой! Мне здесь хорошо!» Мама делает шаг к воде и протягивает к нему руки, а он опять смеется и ныряет — и вдруг чувствует, что он уже не мальчик, а хариус, что вместо ног у него хвост, а вместо рук плавники и что он уже не может повернуть голову, а поворачивает все туловище вместе с головой, и дышит он жабрами… и тогда ему становится страшно… Он хочет вернуться на берег — выпрыгивает из воды, — но опять падает назад в реку и начинает метаться под самой поверхностью воды, сквозь которую он видит родителей — их странные, колеблющиеся лица, — слышит их приглушенные голоса: «Что с ним будет, с моим мальчиком!» — плачет мама. «Ничего с ним не будет, — спокойно отвечает отец. — Так лучше». — «Как тебе не стыдно! — кричит мама. — Мой мальчик! Мой бедный мальчик!» — она падает и начинает биться головой о камни. Отец поднимает ее и трясет за плечи. «Сейчас же перестань! — говорит он строго. — Так надо!» — «Что надо?» — не понимает мать. «Это все временно, — говорит отец. — Мы с тобой погибнем, а он останется жив! Именно так он останется жив! Понимаешь? Мать плачет и смотрит в воду, а он — ребенок хариус — смотрит на нее из воды и тоже плачет, не чувствуя слез, потому что они сразу растворяются в воде. «А теперь пойдем, — говорит отец матери, — и, пожалуйста, не смей оборачиваться! Я тебя очень прошу!» Отец обнимает мать за упавшие плечи и медленно уводит ее в горы. Видя, как они уходят, он бешено выпрыгивает из воды — еще, и еще, и еще — каждый раз, когда он выпрыгивает, он видит, как отец и мать удаляются — медленно удаляются куда-то вверх по яркому блестящему леднику — все вверх и вверх, как две синие точки, — они почему-то светятся! — а над ним горит красно-зеленая радуга — под радугой, на вершине — Семиз-Бугу, что ли? — их уже кто-то ждет — кто-то серый, неясный, с маленькой кровавой звездочкой во лбу — и тут Семенов страшно хочет закричать, но чувствует, что у него нет голоса…
79
Семенов проснулся от тишины и света — еще глаза закрыты были, а он уже видел свет — и, когда открыл глаза, понял, что опять солнце: ярко светились изнутри мокрые зеленые стены палатки. Семенов весело вскочил — открыл полог — вылез наружу: все сверкало, переливалось, сияло! И небо было чистым — только над верхушками гор еще торчали два серых облака.
Семенов взглянул на часы: 13 часов, 44 минуты…
— Неплохо я вздремнул! — улыбнулся он.
Трава вокруг еще примята была ливнем, перепуталась длинными космами, зола в костре вся смыта была до голой обгоревшей земли, и всюду — на обгорелых поленьях, на стеблях травы, на палатке, на упавшем в траву спиннинге — висели, переливаясь, тяжелые капли… Черный котелок на земле наполнился до самых краев прозрачной дождевой водой.
— Удивительно, как крепко может спать человек, уйдя в свои сны, — сказал Семенов, выбивая трубку о каблук сапога и доставая табак, чтобы снова набить ее. — Пройдусь, разомну кости, посмотрю на деревья… уж очень они красивы — в этих гроздьях капель…
Он раскурил трубку и пошел через поляну к ближней роще — и чуть опустившееся уже на небе солнце тоже пошло за ним: высушивать на березах остатки ливня…
80
«Люблю я поспать», — думал он, затягиваясь на ходу сладким дымом.
Да, он умел спать и много спал в своей жизни, научившись этому уже вдали от Москвы. Когда было тяжело или грустно или случались какие-нибудь неприятности — он ложился спать. Он умел
