Жестокое милосердие - Богдан Сушинский

— Ничего ты не понял, командир. И подачки твои мне не нужны. Я с тобой…

— Отставить! — холодно и резко прервал его Беркут. — Ведите себя, как подобает солдату. Тридцать минут на отдых — и в лагерь. Петерников, — обратился к одному из разведчиков. — Накормите вернувшихся с задания.

…Однако все это — лишь воспоминания…

Спираль войны давно вырвала его из тех былых дней, былых радостей и огорчений. Он снова один — отставной артиллерист у поржавевшего орудия со стволом, забитым глиной и листвой, а перед ним руины и пепелища — все, что осталось от лесного островка человеческого бытия.

— Ну что, гайдук, привал закончен, — за недели блужданий по лесам Николай привык разговаривать сам с собой, привык грезить прошлым и будущим.

Иногда фантазии настолько сливались с его реальным существованием, что он вдруг самым естественным образом снова обнаруживал себя то в артиллерийской точке 120‑го дота, то в партизанской землянке, то в засаде у дороги, на которой вот-вот должна появиться «фюрер-пропаганд-машинен», из кабины которой Штубер агитировал гарнизон дота сдаться…

Когда очередной мираж развеивался, Крамарчук иногда с опаской прислушивался к своим мыслям, репликам, беседам вслух, опасаясь, что может сойти с ума. Однако сейчас это ему не угрожало. Все было на самом деле: воронка от крупнокалиберного снаряда, пушчонка-сорокапятка, руины… А «гайдуками» он назвал когда-то своих пушкарей, там, в доте… Наверняка его «Гайдуки, к бою!» слышится ребятам и в аду, куда по справедливости должны отправляться души всех пушкарей.

Над руинами витал приторно-смрадный трупный дух. Это под завалами разлагались тела непохороненных — убитых и сожженных. Из какой-то щели выполз совершенно исхудавший облезлый пес с перебитыми задними ногами. Он не лаял и даже не скулил, а полз и полз за человеком, поднимая голову и покачивая ею, как при вытье, однако самого вытья уже не получалось.

Пристрелить его Крамарчук не решался даже из милосердия. Он просто испуганно, по-мальчишески побежал, стараясь поскорее выбраться из этих страшных руин, уйти от преследовавшего трупного смрада, от единственного на этом погибшем хуторе, и тоже страждущего живого существа.

«А ведь хутор сожгли недавно, — подумал он, оглянувшись на руины крайнего дома с опушки леса. — Небось, доложили штабу, что уничтожена еще одна партизанская база. Акт устрашения. Хорошо воюем, вшивые ваши души!»

Километра два он прошел рядом с дорогой, едва заметные колеи которой вольготно петляли по лесу, не признавая никаких просек. Потом вдруг лес сменился низкорослым кустарником, и впереди, в широкой долине, открылся уголок села. Но до него еще было довольно далеко. Пологий склон долины неохотно спускался к низине огромными террасами, образующими нечто похожее на трибуны амфитеатра. И Крамарчук медленно преодолевал их, обходя крутые спуски и присматриваясь, не покажется ли где-нибудь родничок. После хутора его затошнило, и с той поры невыносимо мучила жажда.

Наконец он увидел тоненький мутноватый ручеек и понял, что тот протекает через глинистые места и что источник его значительно правее и чуть повыше. Пропетляв несколько минут между зарослями ольшаника и пригорками, Крамарчук добрался до места, где почти из-под корневища ясеня зарождался этот ручей, и даже успел зачерпнуть воды, но в это время снизу, из долины, донеслось натужное пыхтение мотора.

Машины — похоже, их было две, — поднимались наверх. Но каким образом? Та, лесная, дорога ушла по опушке далеко влево, а другой он здесь не заметил. Припав к роднику, Николай жадно пил леденящую, такую, что челюсти сводило, воду и прислушивался. Машины все ближе и ближе. «Ну и черт с ними, — думал он. — Успею. На этих склонах, как в пустыне: глоток воды дороже золота».

Но вот машины остановились. Моторы заглохли. И оттуда, с нижней террасы, донеслось разноголосое: «Шнель! Шнель! Марширен, думмес фи! Форвертс! Форвертс!»[8]И еще какие-то невнятные крики. Плач. Мольба.

Крамарчук перебегал от кустарника к кустарнику. Голоса вроде бы и приближались, но в то же время уходили куда-то вправо и становились глуше.

«Очевидно, где-то там карьер! — вдруг осенило его. — Или ущелье».

Кромка обрыва открылась ему внезапно. Последние метры Крамарчук прополз, подкрадываясь к просвету между кустами. Да, прямо под обрывом — дорога, а сразу за ней — провал. Дорога втягивалась в прорезь между двумя каменистыми склонами. А вон и машина. Одна. Крамарчук перебежал чуть правее. Вторую подогнали прямо к каменистому коридору.

На высокий, нависший над старым карьером, обрыв он взобрался в ту минуту, когда прозвучала команда «Огонь!». Обреченных было четверо или пятеро. Палачей — человек шесть. И чуть в сторонке — офицер. Выработка, над которой совершалась казнь, оказалась далековато, за изгибом, в конце карьера. Короткие злые очереди. Крики. Несколько выстрелов из пистолета. Поздно!

Впрочем, если бы он оказался здесь на несколько минут раньше, все равно не смог бы помешать им расправиться с приговоренными. Они пристрелили бы их, даже понимая, что погибнут сами. Такое уж у них волчье правило.

«Беркута бы сюда! — проскрипел зубами Крамарчук. — Заплакали бы вы у него кровавыми слезами! Ну, нет. Я тоже… Просто так вот я вас не выпущу…»

Поднявшись на ноги, Крамарчук снова перебежал к тому месту, откуда видны были машины. Оба водителя стояли у передка первого грузовика, курили и ждали остальных. Они были перед ним как на ладони. Мог бы скосить одной очередью. Но ему нужны были те, палачи… Все семеро. И они не заставили себя ждать. Погребать расстрелянных убийцы, как видно, не собирались. А возможно, это была лишь первая партия.

Офицер ковылял последним. Приземистый, мешковатый, лет за сорок. И шел он действительно слишком грузно, переваливаясь с ноги на ногу, как старик-крестьянин, уставший после тяжелой работы в поле.

Николай приготовил к бою гранаты, нащупал в кармане запасной рожок. Вот солдаты остановились возле водителя. После такой «работенки» не грех и покурить. Только офицер все еще бредет между камнями. При этом все время оглядывается, словно боится, что кто-то из казненных им вдруг поднимется из своей могилы.

Он был шагах в десяти от группы, когда, скатившись в ближайшую ложбину, словно в окоп, сержант одну за другой метнул оттуда две гранаты. А как только затих второй взрыв, подхватился и, встав над обрывом во весь рост, начал поливать свинцом все, что там, внизу, еще кричало, или хотя бы шевелилось.

Но даже когда все, кто был у машин, затихли, он еще выпустил в лежащие тела и в первую машину целый магазин. Не стрелял лишь в офицера. Заметил, что тот ранен, шевелится, но не стрелял. Пробежав несколько метров, Крамарчук упал на спину и, срывая шумную осыпь, скатился вниз.

Первым на его пути оказался лейтенант. Он пытался дотянуться до выпавшего из руки пистолета, но Крамарчук успел отбить его руку носком сапога и подхватил оружие. Так, держа в одной руке пистолет, в другой — автомат, с пальцами на спусковых крючках, он осмотрел поле боя.