Кровавый романтик нацизма. Доктор Геббельс. 1939-1945 - Курт Рисс

Другими жертвами стали Леланд Стоу, Эдгар Анзель Моурер и Х.Р. Никербокер. Последний пользовался особой неприязнью у Геббельса, и одно время министр пропаганды вынашивал мысль обвинить его в убийстве. Целыми днями «мудрецы» из ведомства Геббельса ломали головы, пытаясь придумать, как использовать случившееся несколько лет тому назад самоубийство одного из знакомых и подтасовать факты так, чтобы подозрения пали на журналиста. В итоге они были вынуждены признаться своему начальнику, что невозможно подтвердить его версию мало-мальски достоверными свидетельскими показаниями.

Всякий раз высланные из Германии журналисты оказывались в центре внимания. У них брали интервью, они писали книги, разъезжали по стране с лекциями. Настоящая карьера Дороти Томпсон началась после ее изгнания. Леланд Стоу написал пользовавшуюся успехом книгу «Гитлер – значит война». Айви Ли и его преемники слали из Нью-Йорка яростные телеграммы, умоляя министра пропаганды прекратить преследования американских журналистов, но Геббельс был не в силах совладать с собой. Почему он, владыка немецкой печати, должен смотреть сквозь пальцы на выпады со стороны иностранных щелкоперов? Он продолжал следить за каждым их шагом и делал выговоры по малейшему поводу. Таким образом, он упустил последнюю возможность выставить Германию в более благоприятном свете в Соединенных Штатах.

Третий рейх подвергался критике не только из-за рубежа. Внутри страны также поднимались голоса против гитлеровского режима. Справедливости ради надо сказать, что два с половиной миллиона человек из семимиллионной армии безработных получили работу. Однако их заработок оставался очень низким, фактически, таким же нищенским, как и в те времена, когда Гитлер называл жалованье рабочих «подаянием». И на какие бы ухищрения ни шел Геббельс, скрыть действительное положение вещей было невозможно.

«Я с тревогой наблюдаю, как изо дня в день немцы шумно радуются тому, что Гитлер пришел к власти. Не лучше ли припасти наше ликование до того дня, когда мы получим результат?» – писал Освальд Шпенглер в книге «Час решения», опубликованной в 1934 году. Философу, у которого Геббельс позаимствовал некоторые мысли об исторической миссии нацистов, не верилось, что Гитлер и есть тот самый новый Цезарь, чей приход он предвещал. Он разочаровался в нацистах. В 1933 году на фестивале в Байрейте он два часа беседовал наедине с фюрером. Позже он признался друзьям, что пришел в ужас от банальностей, которые изрекал Гитлер.

«Я не стану ни браниться, ни льстить, – писал Шпенглер. – Я воздерживаюсь от оценки того, что сейчас происходит. Верно оценить событие можно лишь тогда, когда оно станет отдаленным прошлым и определение результата – дурной или хороший – станет безоговорочным фактом, то есть по прошествии десятилетий… Великое событие не нуждается в современной оценке… История вынесет свой приговор, когда современников уже не будет в живых. Нельзя говорить о победе, если нет противника… Сейчас не время для проявления чувств и для триумфа… Германия находится в опасности. И мой страх за Германию не уменьшается… Я вижу дальше других».

Геббельс вышел из себя из-за такого беспрецедентного вызова нацистской мощи и едва прикрытой критики Гитлера и его самого. Но он не только разъярился, он еще и испугался. Кто-то в Германии еще позволял себе вольнодумствовать, и, что хуже всего, этот человек действительно умел мыслить. Надо было что-то срочно предпринимать.

Вначале Геббельс собирался ответить Шпенглеру лично. Несколько раз, то днем, то ночью, он брался за перо, но потом сообщил своим сотрудникам, что отказался от своего замысла. «В конце концов, кабинет министров Германии не может опуститься до частных споров со всяким, кому вздумается написать книгу». Вместо этого он приказал нескольким авторам подготовить контраргументы на доводы Шпенглера. Были опубликованы две брошюры, но успеха они не имели. Книгу Шпенглера раскупили, а глас министра пропаганды оказался гласом вопиющего в пустыне.

Шпенглер провел остаток своих дней в горестном молчании и одиночестве. В 1936 году он скончался со словами: «Мне страшно за Германию. Она в смертельной опасности, и ей грозит гибель».

С тех пор как Шпенглер выпустил свою книгу, так горько разочаровавшую его «ученика» Геббельса, министр пропаганды присоединился к хору гонителей интеллигенции. Гитлер заклеймил их в «Майн кампф» как «смертельных врагов всякого политического убеждения масс». Теперь ему вторил Геббельс: «Не надо смешивать интеллект с разумом нации. Либерально-демократические интеллектуалы, с одной стороны, погрязли в критиканстве, а с другой – бездумно подражают западной демократии».

К несчастью, Геббельс сам не был обделен интеллектом. Все, что он и Гитлер говорили об интеллигенции, могло быть сказано и о нем. Он прекрасно это сознавал, и его ненависть к интеллигенции превращалась в своего рода ненависть к самому себе. Он ненавидел свою тягу к критическому анализу и пытался ее подавить с тех пор, как повстречался с Гитлером. К тому же он боялся тех, кому хватало смелости мыслить самостоятельно, вместо того чтобы жить и думать по рецептам министра пропаганды. Чем дольше он пребывал на своем посту, тем больше в нем крепло убеждение, что никому, кроме, естественно, него самого, нельзя позволять мыслить. И чтобы закрепить такое положение вещей, он готов был на что угодно.

Шестью годами ранее, когда Геббельс травил полицейского офицера Бернарда Вайса, он заставил его совершить серьезную ошибку: подать в суд за клевету. Тем самым Вайс создал нацистам рекламу, которая им не стоила ни гроша. Теперь Геббельс сам допустил точно такой же промах. Успев привыкнуть к совершенно иным масштабам деятельности, он вознамерился превратить борьбу с инакомыслием в обширную кампанию. Он назвал ее «кампанией просвещения», и она была направлена против «паникеров и критиканов». При этом он употребил немецкие слова, которые, к сожалению, невозможно перевести: Miessmacher и Kritikaster. Оба слова по звучанию напоминали еврейские фамилии. Miessmacher вызывало в воображении раздражительного и желчного язвенника, видящего во всем только дурную сторону. Слово Kritikaster было изобретено самим Геббельсом, и у немецкого обывателя создавалось впечатление, что это никчемный человечишко, не способный ни на что, кроме брюзжания.

Кампания длилась два месяца. По стране прокатилась волна в две тысячи митингов, после чего никто не хотел, чтобы его заподозрили в сходстве с Miessmacher и Kritikaster. А меньше всех остальных этого хотели журналисты.

К тому времени редакторы уже получали свежую информацию по телетайпу и другим современным средствам связи. Как правило, это были циркуляры, отпечатанные на желтой и зеленой бумаге и содержащие различные комментарии и даже обзоры киноэкрана и рецензии на литературные новинки. К ним прилагалась инструкция с указанием, что выносить на первые полосы, а что помещать на последних страницах.

Потом вдруг произошло то, что Геббельс мог бы и предвидеть. Все немецкие газеты стали похожи, как близнецы, независимо от того, где они печатались: в Кельне, Кенигсберге, Гамбурге или Мюнхене. Читатели быстро заметили сходство, и девятнадцатимиллионный тираж снизился до восемнадцати миллионов в год. Геббельс пришел в ярость. Последовали новые желто-зеленые циркуляры и указания не просто перепечатывать официальные материалы, а предварительно переписывать их по-своему. Однако указания и циркуляры настолько въелись в газетчиков, что даже в переписанном виде материалы выглядели одинаково что в Кенигсберге, что в Кельне.