Вещная жизнь. Материальность позднего социализма - Алексей Валерьевич Голубев

культуризма поразительно схожи с выражениями, которые употребляли советские критики: «Хорошая спортивная форма, мышечная координация, отменное здоровье у культуристов совершенно обессмысливаются»[411]. Однако к 1960‐м годам – когда культуризм проник в СССР – благодаря популярному в западной культуре образу тела с огромными мускулами закрепилось представление, что мускулы нужны мужчине не столько ради практических целей, сколько ради того, чтобы произвести впечатление[412]. Западные журналы о бодибилдинге, сыгравшие ключевую роль в становлении советского культуризма на начальном этапе, помогли перенести восприятие мужского тела как индивидуального эстетического объекта на советскую культурную почву.

Советские критики культуризма обвиняли его в зацикленности на мышечной массе в ущерб «здоровью, гармоническому развитию»[413]. Неконтролируемое увлечение культуризмом казалось им опасным, так как грозило вместо совершенного тела сформировать тело искаженное и нездоровое. Дмитрий Иванов назвал соревнования по культуризму «паноптикумами уродства»[414]. Другие подчеркивали, что сосредоточенность культуристов на мышцах в ущерб другим органам (сердцу, легким) и функциям (выносливости, координации, кровообращению) приносила больше вреда, чем пользы, а результат выглядел сомнительно с эстетической точки зрения[415]. Оппоненты культуризма, по-видимому, имели в виду, что он навязывает фрагментарное восприятие человеческого тела, состоящего из мышц, которые надо «накачать», и формы, которой надо добиться[416]. Старание придать телу желаемую форму противоречило прежнему взгляду на тела спортсменов как элементы социалистического целого, коллектива советских людей – взгляду, возникшему в раннесоветский период сначала как теория «массового действия» и заложившему основы официального советского спорта[417]. Целостная концепция телесности отвергала индивидуалистическое понимание тела, присущее культуризму с его фетишизацией бицепсов, трицепсов и других мышц. Вот почему возражения сторонников культуризма, что официально признанный спорт формирует «не такие гармоничные» тела, как культуризм, оставались без внимания[418]. Пусть другие поощряемые государством виды спорта, такие как велоспорт или фехтование, не были столь действенны в плане формирования мышечного рельефа. Зато они учили подчинять тело сознанию и интересам коллектива, поэтому казались руководителям спортивных организаций куда более полезными, чем культуризм, превращавший тело спортсмена в эстетический объект. Когда советские журналисты и чиновники, писавшие о спорте, клеймили культуризм как «идеологически чуждый», больше всего их возмущала показная и нарциссическая природа культуристских упражнений и соревнований, а также вменяемая культуризму в вину враждебность всему коллективному: «Культуризм – одно из типичных средств буржуазной культуры. Его идеологическая сущность направлена в первую очередь на отрыв молодежи от общественно-политической жизни. Человека призывают уйти в Себя, остаться наедине с самим собой в четырех стенах»[419].

Кампания по борьбе с культуризмом, в 1970‐е годы инициированная газетой «Советский спорт» и поддержанная Комитетом по физической культуре и спорту СССР, не вылилась в официальный запрет, однако отбила у местных властей желание предоставлять любителям культуризма ресурсы (помещение и оборудование). К тому же, поскольку партия и комсомол отвечали за соблюдение норм социалистической морали в своих рядах, они неизбежно выступали с публичной критикой в адрес тех, кто занимался тяжелой атлетикой, чтобы придать телу форму, отвечавшую зарубежным – а не советским – представлениям о маскулинности. Респондент из Петрозаводска, в советское время практиковавший культуризм, рассказывал, что в начале 1980‐х годов часто ходил с друзьями в спортзал местного университета (он жаловался, что в тренажерном зале, предназначенном для занятия тяжелой атлетикой как олимпийским видом спорта, имелись только штанги), но они вынуждены были скрывать истинные цели своих тренировок: «Я представляю туда Шварценеггера повесить в 83‐м году. Если бы кто узнал – мигом бы вылетели оттуда [из спортзала. – А. Г.], дисциплина была серьезная ‹…›. Сказать в университете, что ты качаешься зале, так тебя бы быстро в комитет комсомола вызвали»[420].

Таким образом, в СССР человек, занимавшийся культуризмом, ставил под угрозу свой социальный статус и репутацию. Такое отношение нельзя назвать повсеместным: например, один из первых культуристских клубов в Советском Союзе открылся в Тюмени в середине 1960‐х годов, после того как Евгению Колтуну, местному культуристу-любителю, удалось добиться поддержки горкома комсомола[421]. Но в целом чиновники на местах проявляли чрезвычайную осторожность и старались по возможности отбить у молодых людей охоту заниматься этим видом спорта, подвергая их публичной критике и не предоставляя им средств.

Поэтому в последние тридцать лет существования СССР культуризм оставался в серой зоне советского спорта. Его сторонники среди спортивных управленцев и экспертов посредством публикаций в популярных журналах сформировали обширную преданную аудиторию, но сопротивление других чиновников и руководителей препятствовало массовому централизованному распространению занятий по культуризму и культуристских клубов. Такая ситуация во многом определила границы пространства, занимаемого культуризмом в советском обществе. В 1970‐е и 1980‐е годы он пользовался наибольшей популярностью в заводских районах, где молодежь почти или совсем не располагала социальным капиталом, который рисковала бы потерять, и где в результате масштабной программы городской застройки появилось множество помещений, которые можно было переоборудовать в спортзалы: клубы, гаражи, а главное – подвалы многоквартирных домов.

Грязь и чистота советских подвалов

В четвертой главе я показал, как возрождение модернистской архитектуры в постсталинскую эпоху в сочетании с новой тенденцией в проектировании городского пространства – строить целые жилые кварталы как относительно самодостаточные микрорайоны, переросло в попытку обеспечить максимально удобное перемещение людей между домом, работой и местами проведения досуга. Проходным пространствам новых советских микрорайонов: подъездам, дверным проемам, улицам – приписывались чисто утилитарные функции. Такой же утилитарный подход определял отношение к другой важной зоне городского пространства эпохи позднего социализма – подвалам новых панельных домов. До середины 1950‐х годов, когда Никита Хрущев утвердил программу массового жилищного строительства, из‐за острой нехватки жилплощади в городах подвалы часто служили жилым пространством[422]. Архитекторы новых панельных домов, строившихся с середины 1950‐х годов, исключили возможность использовать подвалы для жилья. Потолки в них делали низкие, окна – только вентиляционные, а назначение подвалов считалось исключительно утилитарным: в них размещались системы отопления, электроснабжения, канализации и водоснабжения. Незаполненным пространством в подвалах распоряжался местный ЖЭК. Иногда он распределял подвальные помещения между жильцами дома для использования под кладовые, но чаще всего подвалы пустовали без дела. Именно тогда на них предъявила права маргинальная советская молодежь, занимавшая их, как правило, с разрешения ЖЭКа, а иногда и самовольно.

Советские культуристы, лишенные доступа к общественной спортивной инфраструктуре, старались заполучить подвалы для своих целей. В воспоминаниях и интервью они описывают этот процесс как стихийный и неупорядоченный, но происходил он одновременно по всему Советскому Союзу. Сергей Б., житель Петрозаводска, увлекшийся культуризмом в 1982 году, когда ему было пятнадцать, рассказал, как вместе с друзьями они искали в городе место для тренажерного зала. О культуризме они впервые услышали в школе от учителя физкультуры, недавнего выпускника педучилища, который, очевидно, сам интересовался культуризмом. Он разрешил им после уроков тренироваться в