Вечера в древности - Норман Мейлер

Это, однако, был лишь один из двух домов моей матери. В другом, должно быть, пребывала кровь воинов, подобных моему прадеду, поэтому, когда она вновь взглянула на меня, ее глаза были так же пусты, как у воина, оценивающего захваченного пленника.

«Почему ты начал плакать? — спросила она. — Что, глаза собаки предсказали тебе жалкое будущее?»

«Они говорили мне о позоре», — сказал я и подумал о матери в объятиях Мененхетета в саду на крыше. Должно быть, я послал ей свои мысли, так как кровь прилила к ее щекам и она рассердилась.

«Не говори о позоре, — сказала она, — после того как ты поставил меня в неудобное положение перед Фараоном. — Я вновь ощутил ту вспышку ярости, с которой она подхватила меня и вынесла из комнаты. — Я не думаю, что ты станешь Фараоном по той же причине, что собака заставила тебя заплакать. У тебя храбрость собаки».

Мы часто разговаривали с ней таким образом — одна жестокость за другую. Мне нравились такие состязания. В них я был сильнее Хатфертити.

«О нет, — сказал я, — я заплакал не из-за недостатка храбрости, а просто из-за того, что страдал, видя, что мой отец не вызывает никакого уважения. Если, конечно, как ты говоришь, он мой отец».

Она дала мне пощечину. Слезы гнева покатились по моим щекам. Они, должно быть, прорезали ее взгляд подобно тому, как твердый камень оставляет борозду на мягком, потому что в ее глазах, лишенных всякого выражения, гладких, как черный камень, когда она злилась, теперь словно что-то треснуло, и я увидел жившую в ней грусть, ту же, что я узнал, заглянув в глаза собаки. Что-то от невысказанного страдания жизни моей матери отразилось в ее глазах. «Отчего, — спросил я, — ты не стала первой женой Фараона?»

И снова она мне не ответила. Вместо этого она сказала: «Я вышла замуж за твоего отца, потому что он был наполовину моим братом». И это был бессмысленный ответ, поскольку стоило только вспомнить, сколько царских браков (не говоря уже о половине таковых среди бедных) заключалось между братом и сестрой или между наполовину братом и сестрой. Это вообще не было ответом. Однако я все-таки смог увидеть в мыслях матери, как выглядел мой отец в молодости, и, к моему удивлению, тогда у него было сильное лицо, даже немного грубое — пусть не грубое, но молодое и самодовольное, и жестокое, какое могло бы понравиться многим женщинам. Сейчас он был другим. Лицо его стало угнетенным. Воздух, входивший в его ноздри, был более чистым, но менее здоровым, чем тогда, когда он был молод — всего-то семь или восемь лет назад! — и я подумал, не связаны ли эти перемены с теми произносимыми шепотом намеками, с которыми я жил годами, часто оказываясь свидетелем злого молчания матери, отца и прадеда. Между ними нередко ощущалась некая неловкость, как будто все они страдали от одной и той же плохо переваренной пищи. Позже, уговаривая мать сказать мне больше, вспугивая ее мысли и преследуя их, я наконец узнал о семейном позоре: дочь Мененхетета, мать моей матери Исетенра, была замужем за законным младшим братом Рамсеса Третьего, однако после смерти этого Принца и рождения (в том же месяце) моей матери Исетенра снова вышла замуж за очень богатого человека, происходившего из крестьянской семьи, жившей в худшем из кварталов Мемфиса. Мальчиком он работал чистильщиком отхожих мест. В этом и состоял стыд. Однако вскоре он возвысился до того, что стал хозяином веселого дома (поскольку о нем говорили, что в постели он почти равен Богу Гебу!), и из доходов от этого занятия сумел сколотить себе состояние. Моя бабка, Исетенра, вышла за него замуж, как мне было сказано, чтобы отомстить Мененхетету, который держал ее своей наложницей с двенадцатилетнего возраста, но полностью охладел к ней, когда она стала женой Принца. В отместку — на таком объяснении настаивала моя мать — Исетенра избрала своим мужем человека, чей успех нанес бы моему прадеду величайшее оскорбление. Об этом втором ее муже Мененхетет отзывался не иначе как о Фетхфути. Это было расхожее выражение для Собирателя Дерьма, и моя мать хихикала, говоря мне: «О, Мененхетет так ревновал! Он не выносил разговоров о том, что его дочь вышла замуж за человека, о чьих любовных похождениях в Мемфисе ходили легенды. Поэтому он ненавидел твоего отца с первого дня его рождения». «А ты?»

«Нет, мне он нравился. Он был моим маленьким братом, и я обожала его». Воспоминание естественным образом выскользнуло из ее головы и совершенно естественно проникло в мою, и я узнал, что она соблазнила моего отца, когда тому было шесть лет, а ей восемь. Однако, будто вновь почувствовав эту мою способность проникать в мысли других, моя мать сразу закрыла свое сознание — я почти мог видеть, как оно закрылось, — и все то, что я смог узнать дальше, не содержало больше вообще никаких мыслей, точнее, никаких, которые я мог проследить.

Однако это отчетливое видение обнаженного ребенка, который станет моей матерью, обнимающего обнаженное тело ребенка, который еще не стал моим отцом, оставило след на воспоминании о моей матери и Мененхетете прошлой ночью, и я впервые понял, отчего мы говорим о двух домах сознания. Но такая мысль была слишком велика для моего ума, и я скоро перестал ломать над ней голову и почувствовал приятную расслабленность, ласкающее ощущение удовольствия во всех своих членах, будто что-то ценное ускользнуло от меня, но должно было вскоре вернуться. Тогда я понял, что хочу отдохнуть в окружении этих разрисованных стен, в воздухе, исполненном ожидания, где дыхание вечера навсегда окрашено в цвета розы.

«Теперь мы можем вернуться?» — спросила мать.

«Ты иди, — сказал я. — А мне хочется поспать в этой комнате, где ты играла, когда была маленькой». События, никогда не происходившие на моих глазах, возникали вокруг меня, будто воспоминания, словно птицы из далеких краев могли вдруг опуститься в твое собственное гнездо. Я подумал о чуде губ Эясеяб на Сладком Пальчике, и облака медового чувства вновь возникли во мне.

«Хорошо, — сказала моя мать. — Я оставлю тебя здесь. Но ты не должен нигде бродить. Я буду с Фараоном и твоим прадедом там, где ты увидел слишком много в глазах собаки. — Она вздрогнула от воспоминания. — Как только ты устанешь от одиночества, я хочу, чтобы ты посидел с нами и внимательно послушал, что Он говорит на Своих приемах. Там рассматриваются многие вопросы управления нашим царством. — Она вздохнула. — Он выслушивает доклады о самых скучных и сложных делах и иногда разрешает их, хотя Он, мой милый, не из особо земных душ». Я заметил, что она говорит о Нем, будто, по крайней мере в этот день, состоит с Ним в браке, и вспомнил, как она сказала прадеду: «Что, если только один из нас возвратится с тем, чего хочет?» Теперь же, выходя, она улыбнулась мне ослепительной улыбкой, необычайно щедро одарив меня на прощанье теплом, и я остался один, вполне довольный, и лег на ложе с ножками из слоновой кости, походившими на ноги и копыта буйвола, а тем временем розовые тона вечера так ни разу и не изменились на протяжении всего дня. Через некоторое время я ощутил себя не во сне, а на плаву в том месте, где пребываешь столь близко ко сну, что два дома сознания, точно две лодки, ускользают одна от другой по глади вод. Тогда я понял, сколь многое из моего бытия может не принадлежать мне, однако не испытал никакой горечи, совершенно ничего такого, что заставило бы меня почему-то усомниться в том, что я на самом деле шестилетний ребенок. Да, я ощутил это с такой уверенностью, что почувствовал себя счастливым и заснул. Или, позвольте мне выразиться иначе, я перестал осознавать, где блуждаю. Мои лодки относило одну от другой, а я лежал там, в разрисованной комнате, погруженный в обман этого долгого вечера.