Лесная легенда - Александр Бушков

— Немедленно погасить костры!

Тут мы их аккуратненько и взяли «на рывок» — без всякой стрельбы, без рукопашной, без всякого членовредительства, разве что второй пассажир, сидевший в планере с автоматом наизготовку, крепенько получил два раза ногой, чтобы не баловал с оружием, оно и выстрелить может…

Третий пассажир и пилот, видя такое обращение, сами подняли руки. В сорок пятом немцы уже частенько поднимали руки, не то что в прошлые года.

Одним словом, успех был полный и окончательный. Планер мы быстро разгрузили и сожгли, а весь улов в два счета доставили в город, где немедленно им и занялись, несмотря на ранний час. Очень даже неплохо, просто великолепно: майор лет пятидесяти, сразу видно, волк битый, двое молодых верзил в лейтенантских чинах (радист и специалист по минно-взрывному делу, как вскоре выяснилось). Ну, и пилот. Вот этот нас не интересовал — классический извозчик. Правда, и его мы держали при себе пока что — чтобы в лагере для военнопленных не наболтал лишнего.

В багаже у них, как и следовало ожидать, оказалась всякая всячина, необходимая в хозяйстве для такого именно случая, — аптечки, два «места» нестандартных, чисто диверсионных мин, бинокли и тому подобное.

Ближе к полудню меня вызвал Крутых, сообщил, что операцию можно считать законченной, группу — расформированной, должные новые распоряжения воспоследуют, когда в них будет надобность. И добавил:

— Благодарю за службу, товарищ майор.

Я, как положено, встал по стойке «смирно» и отчеканил:

— Служу Советскому Союзу!

— Ну а теперь, сам понимаешь, пора тебе запереться в чьем-нибудь кабинете и писать обширнейший рапорт… — Он встал из-за стола, подошел, взял за локоток и сказал уже другим тоном, доверительно:

Ты ведь сам понимаешь: ни малейших упоминаний о лесных чертях и прочей мистике. Вот версию о гипнотизере отработай на всю катушку. Уяснил? Дело на контроле у Верховного, наши с тобой каракули к нему, конечно, не попадут, но другие из них будут оставлять, как говаривали в старину, экстракт. У Верховного забот выше крыши, а потому ему нужно давать экстракты. И если, не дай бог, кто-то из составителей экстракта помянет какую мистику… Думать боязно. Пойдем мы с тобой не в трибунал и не в партком на проработку, а прямиком к психиатрам на долгое и вдумчивое обследование…

У меня мелькнула крамольнейшая по тем временам мысль: а что, если у Верховного, всем известно, закончившего духовное училище и недоучившегося в духовной семинарии, есть свое, особое мнение касательно вещей вроде лесных чертей? Но мысль была такая, что я сам ее испугался и постарался быстрее выкинуть из памяти, не говоря уж о том, чтобы высказать вслух… Я лишь сказал с некоторой, вполне искренней обидой:

— Товарищ полковник, да за кого вы меня принимаете? Не первый год служу…

— Ну, мало ли что… — протянул он. — Ситуация была очень уж… нестандартная. Лучше уж лишний раз напомнить… Можешь идти.

Я вышел, раздобыл термос крепкого кофе и заперся в своем кабинетике (крохотный, но отдельный, полагавшийся по занимаемой должности) писать подробнейший рапорт. И легко справился, конечно, дело привычное. Не было никакого Боруты, и никакой мистики не было, и никакие цветы песен не распевали… А как же иначе? Крутых был кругом прав насчет психиатров. Хотя для них при любом обороте никак не дошло бы: наткнись он в моем рапорте на «дурную мистику», велел бы переписать — и устроил бы разнос вселенский…

Вскоре после того, как я сдал рапорт, группе объявили: всем дается «вольный» день — начиная с этой минуты плюс завтрашние сутки. А вот нам с Сидорчуком дали по двое суток — умен был полковник Крутых. Между прочим, я ему так и не рассказал про историю с зельем пана Конрада, о том, что видел их у ключа. И нарушения в том не вижу: мне было велено отбросить всякую мистику, я и отбросил…

Вы ведь догадались, чем я занялся, оказавшись на двое с лишним суток вольным как птичка Божья? Ага, вот именно. Напряжение снимал. Без труда раздобыл должное количество водки и закуски — и стал снимать…

Только предварительно в первый и последний раз за время службы сделал то, чего ни до, не после не делал в «вольные» дни. Взял свои ТТ и наган, отнес к Витюхе и попросил подержать пока у себя. Он явно удивился, но вопросов задавать не стал, молча прибрал мои стволы к себе в сейф.

Нет, конечно, о боязни самоубийства и речь не шла — я как-никак не гимназистка, и даже всему, что я пережил в тех местах, меня не вышибить из полного душевного равновесия. Просто-напросто я отчего-то твердо знал: могу по достижении определенного градуса сделать то, чего со мной опять-таки не случалось ни до, ни после, — в стену палить или в шкаф. С некоторыми такое случалось, что греха таить — и втык они потом получали добрый…

Я напился. Точнее и честнее говоря, надрался в хлам, что со мной крайне редко случалось. Но тогда просто необходимо было полностью выпасть из ясного сознания…

Как в воду смотрел: продрав глаза назавтра, обнаружил, что я, и точно, на каком-то этапе лез к личному оружию: пустую кобуру на старательно повешенном на стул ремне с портупеей я, вернувшись от Витьки, тщательно застегнул, но завтра на утро она оказалась расстегнутой, хотя совершенно не помню, когда это я успел…

В общем, потихонечку надирался и, что опять-таки случилось в первый и последний рал в жизни, пел сам себе песни, стараясь особенно не орать. Отчего-то главным образом польские, слышанные от Томшика: и про стрекоз над ручьем, и ту, про самокрутки из писем, с английскими словечками. Два раза подряд выдал и слышанную от Томшика же неведомо кем сочиненную «песенку о проваленной явке», стараясь, как он тогда, выводить на мотив танго:

Смерть не просит прощенья…

Есть всего две мишени,

Только две есть мишени,

мы с тобой, ты и я…

В черта, в душу и в Бога,

ну зачем их так много?

И сверкают штыков острия…

Страха нет, как ни странно,

но обидно так рано,

свежим утречком ранним

уходить по путям небытия…

При Ружицком он ее никогда не пел, чтобы не бередить капитану душу. Говорили, что жена Ружицкого так и погибла, отстреливалась с двумя другими членами группы на проваленной провокатором явке, но немцев было слишком много, хотя живыми они, правда, никого не взяли.

А потом припомнил и ту, местную:

Гей! у Мазуры та натура:

мертвый встанет, плясать станет!

В какой-то момент меня бросило-таки на койку — но не отключило, как я надеялся. Словно бы дуть протрезвел, несмотря на количество к тому времени выпитого. И мерещилась мне в алкогольном полусне всякая чушь. То появлялась Катя, в той же распоясанной гимнастерке, с косой на плече, ничуть не унылая, присаживалась на край койки и заботливо так, ласково просила за нее не беспокоиться и не мотать себе нервы, мол, у нее все хорошо — и перстень этот чертов у нее на руке посверкивал… То объявлялся Борута, вставал возле меня и душевно просил не считать его такой уж сволочью, он, мол, берет только тех, у кого сердце пусто, свободно от любви и полно тоски, так что с ним ей будет только лучше… Исчезали, потом возвращались, снова твердили о том же, пусть и не слово в слово, спели мне даже на два голоса: