Лесная легенда - Александр Бушков

Вошел следом за мной в небольшие чистенькие сени, провел в комнату, явно служившую, как у нас в старину говорили, горницей. Бедновато, но очень чисто — а ведь он бездетный вдовец, неужели сам управляется? Шкаф, явно сделанный еще при кайзере, стол, покрытый домотканой скатертью с узорами («Интересно, а кто ему стирает? — подумал я машинально. — Или и тут сам управляется?»), два столь же старых, но крепких на вид стула. Икон не видно — ну да, он же, по агентурным данным, не католик, а лютеранин, лютеране икон не держат. И семейных фотографий не видно, хотя поляки их обычно вешают, что в городе, что в деревне, — ну, может, так у немцев заведено, в немецких домах я еще не бывал. Большой, тоже явно старый, писанный красками портрет Бисмарка на стене — видел и раньше его портреты в энциклопедиях и сразу опознал. А в углу предмет меблировки, совершенно нетипичный для здешних мест — высокая этажерка из темного дерева с изрядным количеством книг. Есть сравнительно новые, то есть довоенные (кто бы при немцах разрешил печатать книги на польском?), есть постарше, хватает и вовсе уж старинных: толстенные тома в потертых, потрескавшихся переплетах из натуральной кожи, без тисненых на корешках названий. Я такие уже видел в Польше. На столе большая медная пепельница с окурками самокруток — ага, и в комнате присутствует табачный дух, уже легче, значит, и я смогу подымить вволю…

Он предложил сесть, спросил, не угодно ли пану капитану того или этого. Я отказался и от бимбера с закуской, и от чая, спросил только, можно ли закурить. Он кивнул, взглядом указав на пепельницу. Я достал почти полную пачку своих французских, предложил сначала ему, но теперь он, в свою очередь, отказался, вынул кисет, лист коричневатой папиросной бумаги, ловко свернул длинную самокрутку (хотя в деревне, как мне говорили, предпочитали трубки). Потянуло хорошим табачком, не каким-нибудь самосадом-горлодером, явно покупным.

Какое-то время мы молча курили. Я не то чтобы чувствовал себя неловко — просто совершенно не представлял, с чего начать. И он заговорил первым:

— Признаться, не ожидал, что вы придете, пан капитан. Я говорил вашим панам унтерам, что вы выбрали для стоянки очень плохое место, но вы там остались. Значит, кое во что не верите совершенно. Дело даже не в том, что вы большевик и вам не полагается…

Я его прервал достаточно вежливо:

— …а в том, что я — горожанин, верно? Мне это уже говорили, пан Конрад…

— Вот именно, — кивнул он спокойно. — Хотя такие утверждения в последние годы поколебались. Теперь и в деревнях сплошь и рядом люди помоложе не верят в то, во что верили их деды и отцы… — Он смотрел на меня цепким, пронзительным, умным взглядом. — Интересно, пан капитан, после того, что случилось, вы поверили, или все-таки не верите и теперь?

— Откуда вы знаете про… случившееся? — спросил я как мог спокойнее.

— Деревня, пан капитан, — пожал он плечами. — Любая новость форменным образом носится в воздухе…

Темнил, старый черт, ох, темнил. Новости все же не сороки и сами собой в воздухе порхать не способны, даже в деревне. Любые новости нужно как-то узнать… Конечно, проведенное комбатом (да и нами) прочесывание от посторонних взглядов не укрылось, особенно комбатовское, но из самого его факта никак нельзя сделать конкретные выводы… или можно, кое-какие. Предположим, человек с хорошим дедуктивным мышлением, вроде Шерлока Холмса, мог бы выстроить логическую цепочку, вычислить, что в лесу ищут именно тело: коли уж точно известно, что в здешних лесах нет ни бандитов, ни мин, ни каких-то немецких тайников… Но как бы они узнали, что пропала именно Катя? Пусть даже кто-то и видел, что вместо нее наверх теперь ходит Сулин, — и этого факта опять-таки недостаточно для того, чтобы сделать конкретные выводы. Постоянного наблюдения за лагерем никто здесь не вел — уж такие-то вещи мы определять умеем.

И тем не менее… Он говорил так, словно имел в виду нечто конкретное, именно то, что произошло, да и мазуры на дороге ведут себя так, будто знают, будто верят…

— Так вы поверили теперь? — спросил он без напора. — Можете не отвечать, если не хотите, мне просто интересно…

И как-то так получилось, что я сказал ему чистую правду, повторил то, что говорил полковнику:

— Откровенно говоря, не знаю, что и думать…

Случается с людьми и такое… — сказал он раздумчиво. — Сдается мне, что такая позиция — несомненный шаг вперед от упрямого неверия…

Я подумал, что точки зрения на мою позицию у них с полковником совершенно противоположные — но говорить об этом, разумеется, не стал.

— Интересно, что вы сами думаете, пан Конрад? — спросил я.

— Вы имеете в виду, конечно, Боруту? — И, хотя я не ответил ни словечка, даже не кивнул, он уверенно продолжал: — Ну конечно же, Боруту. Видите ли, пан капитан, я ничего не «думаю». Я просто верю, что он есть. Хотя ни я, ни отец никогда его не видели, однажды видел дед. Но я верю не только поэтому. Есть много других причин… Уж не о Боруте ли вы пришли поговорить?

— Угадали, пан Конрад, — сказал я, не отведя взгляда.

— Интересно. Вы не знаете, что и думать, но поговорить о нем все же пришли… Ну что же, не имею ничего против. Итак, Борута… Вам уже что-нибудь о нем рассказывали?

Я кратенько изложил то, что слышал от Томшика. Пан Конрад, аккуратно гася самокрутку, кивнул:

— Не исчерпывающе, но все же… Я вам сейчас кое-что покажу.

Он прошел к этажерке, уверенно вынул один из тех самых томов в одряхлевших кожаных переплетах, со второй попытки нашел, похоже, нужную страницу, положил книгу передо мной.

На одной странице был текст, на другой — выполненная на старинный манер географическая карта. Впрочем, без труда можно было понять, какие значки изображают лес, они не особенно и отличались от нынешних — деревья, пусть и чуточку в другой манере изображенные. Что за местность на карте, я так и не понял. Перевел взгляд на страницу, попытался прочитать хоть что-то — но, сколько ни смотрел, не понимал ни словечка, хоть ты тресни.

Хотя готический шрифт и выучил — в интересах дела. У немцев готика и теперь кое-где была в ходу — вот, например, эсэсовские удостоверения личности заполнялись исключительно готикой, и это не единственный пример. Кстати, изучение готики — та еще мука мученическая. Похуже даже, чем шифровальное дело, на первых уроках которого все чувствуют себя тупицами. Готика — хитрая и штука. Достаточно добавить к одной букве почти заметную завитушечку — и она становится совершенно другой…

В общем, я не понимал ни слова. А Конрад именно в карту ткнул указательным пальцем с аккуратно подстриженным ногтем:

— Обратите внимание на это место. Там всего дна слова…

Ну да, два. Первое, подлиннее, я так и не понял, зато второе читалось без труда: Борута…

— «Борута» — это я понял, — сказал я. — Но вот первое слово не понимаю. И в тексте не понимаю ни словечка, хотя умею читать напечатанное готикой…

— Современные тексты, конечно?