Период полураспада - Елена Котова

– Елена, – Татка склонилась к кроватке. Девочка радостно и озорно смотрела на нее карими глазами, потом шустро перевернулась, схватилась ручонками за сетку и встала на ножки. – Уже сама встает, надо же! Шустрая у меня племяшка!

– Татуся, почему племяшка… – начала было Аллочка.

– Да, ты права! Это же моя троюродная сестренка!

– Вот именно. Невозможно себе представить, но ты и Алена – это же новое поколение. Девятнадцать… нет, двадцать лет разницы!

– Ты ее Аленой зовешь? Это мне нравится.

Алочка с дочерью на руках и Татка направились в комнату Милки, которая уже звала всех за стол.

– Как у тебя в институте, Тата? – спросила Алка, когда они остались одни. Милка проковыляла на кухню мыть посуду, а Катя забрала переодевать внучку.

– Ты знаешь, Алочка, я выхожу замуж. Маме Тане уже написала. Его зовут Янош, он венгр, учится вместе со мной. Это, конечно, сложный вопрос, особенно в нашей семье… Но я уже решила. Тебе первой говорю.

– Татка, ты молодец… Не тяни, прошу тебя, скоро окончание института. Скажи спасибо Хрущёву… Теперь браки с иностранцами не запрещены. Твой Янош где живет? В Будапеште? Ты должна уехать с ним.

– Аллочка, я рада, что ты меня понимаешь. Впрочем, ты по-другому бы к моему решению и не отнеслась. Скоро приведу Яноша познакомить с вами, – сообщила Татка. – Пожалуй, я все-таки съем пирожок. Пирожки у тети Милы необыкновенные.

«Да, мы другие, чем наши матери… Другое поколение… и не стоит ничего обсуждать… Моя судьба – это Витя… А Татка – просто кремень, а ведь только двадцать лет…» – подумала Алка, а вслух произнесла:

– Только не затягивай с этим вопросом, сестренка.

– Алочка, я твоя племянница, ты только что меня сама поправила, – засмеялась Татка. – Моя сестренка – это твоя дочь. Пойдем, хочу еще раз взглянуть на нее.

Елена в новом голубом костюмчике держалась за прутик кроватки и качалась в ней, пытаясь встать на носочки и крутя попкой.

– Смотри, как ей нравится новый костюмчик, – воскликнула Татка, – очень кокетливая девочка, вся в маму.

– Татуся, мне надо молоко сцедить на завтра. Чтобы мама и Люба могли Алену покормить, пока я на работе.

– Кто это, Люба?

– Ты слишком давно у нас не была, Тата, – рассмеялась Алка. – Люба приехала из деревни, спит на нашем знаменитом сундуке, напротив ванной. Я на работу вышла, а маме одной с ребенком трудно. Папа настоял, чтобы мы взяли прислугу. Виктор… ну ты же знаешь его… Он согласился платить.

– Тетя Катя не работает, тетя Мила все время дома, Ревекке Анатольевне делать совершенно нечего, зачем вы деньги выбрасываете на домработницу? Извини, что я так ставлю вопрос.

– Это папа его так поставил. Думаю, для него это скорее вопрос принципа. Витя молодец, он правильно к этому отнесся. На лето мы снимаем в этом году дачу в Шереметьево. Сразу после майских переезжаем. Виктор нашел чудную дачу у вдовы генеральши, большой дом, огромный участок. Ты обязательно должна к нам приезжать в гости.

– Твой Витя – настоящий мужчина. Я рада за тебя, Алочка, – заявила Татка.

С дачи съехали рано, конец сентября выдался на редкость холодным, по утрам были заморозки, лужи подернулись корочкой льда. Катя выкатила коляску со спящей внучкой на балкон комнаты на Большом Ржевском: Любу она отправила на Тишинку за продуктами, а самой спускать коляску в лифте ей было трудно. Внучка посапывала с соской во рту. Катя поправила кружевную оборку розового конвертика и пошла возиться у плиты. Раздались три звонка: Алка пришла с работы рано.

– Мам, а где Алена?

– На балконе спит.

Алочка побежала в комнату: ее десятимесячная дочь подпрыгивала в коляске, крепко держась ручками за каменные перила балкона на шестом этаже, и, глядя на прохаживавшихся по парапету балкона двух серых голубей, приговаривала: «Гули… Гу-уу-ли…»

– Мама, она выбралась из пеленок и стоит голая! – Алка бросилась к дочери, стоящей на осеннем ветру во фланелевой рубашонке. Дочь посмотрела матери в лицо и радостно заявила: «Гули-гули… Гу-уули….»

– Гулька ты моя, господи, на шестом этаже. Мама, ну как так можно. И холод такой!

– Алочка! Это ее первое слово…

– Мам, скорей неси теплое одеяло, она простудится. Гулечка ты моя, детка… Стоит на балконе голенькая! «Гули-гули-гули»… Первое слово, мама, ты права… «Гули-гули…» Так и буду теперь ее звать «Гуля»… – Алка взглянула на мать, – Мам, знаешь, ей имя Гуля подходит больше и чем Елена, и чем Алена… Ты не находишь?

– Гуленька… – произнесла Катя. – Гуля… Трогательное имя. Она сама его выбрала.

Алка с Ириной читали незамысловатую повесть Ильи Оренбурга «Оттепель». Это слово незаметно вошло в обиход как примета новой жизни. Виктор в который раз перечитывал речь Хрущева на двадцатом съезде, номер газеты «Правды» с ней был затерт уже до дыр. Он отправил очередной запрос о судьбе отца, и только в пятьдесят восьмом получил ответ: Степан Иванович Котов был отправлен в тридцать седьмом году в лагерь… дальше шел длинный номер лагеря, где отца расстреляли в сороковом году. Виктор сидел на диване, вспоминая письмо отца, пришедшее зимой сорокового, то, единственное, где отец писал, что живет хорошо и скоро вернется.

На следующий год дачу в Шостке, на Украине, выхлопотал Соломон. Две комнаты в гостевом доме знаменитой фабрики кинопленки. Виктор заплатил за дачу, а за Катин билет Соломон взял с него только половину, сказав, что Катя едет не только из-за внучки, но и как его собственная жена. А счет за питание они по приезде поделят пополам. Когда они вернулись, Виктор и Алка сняли комнату, оставив дочь на Ржевском и забирая ее к себе лишь на выходные.

В комнате у Белорусского вокзала Алку закусали клопы, она плакала, требовала, чтобы Витя искал другую комнату. Другая нашлась тоже на Горького, рядом с Телеграфом, в том самом месте, где два десятилетия спустя построили уродливое панельное здание гостиницы «Интурист», а в следующем веке – отель «Ритц». Дом стоял на горке, зимой кишащей детьми из окрестных домов с санками и картонками. Когда родители привозили дочь к себе, та требовала, чтобы отец пускал санки вниз с горы, а она летела быстрее всех остальных детей. В квартире у Телеграфа клопов не было, но у хозяйки жило четыре кошки, и Алочка опять плакала, говоря, что квартира пропахла мочой.

Алочку по-прежнему мучила язва, Виктор по вечерам варил ей курицу, бульоны, жену часто рвало, он сбивался с ног, ухаживая за ней и за дочерью. У дочери разыгрался нешуточный диатез, практически экзема. А все потому, что Виктор из любви к дочери и по русскому «авось» скормил на прогулке дочери два года назад плитку шоколада.

– Годовалому ребенку шоколад! Невежественный, дикий человек, – ходя по комнате, заламывал руки Соломон.

– Слоник, теперь-то что говорить. Теперь думать надо, как лечить Гуленьку.

Но Гулю вылечить было так же трудно, как и ее мать. Она кричала по ночам, расчесывая себя до крови, попка и руки были покрыты струпьями. Катя по ночам сидела у кроватки внучки, гладя ее, чтобы утишить зуд. Помогали ванны, их надо было делать каждый вечер: через день из череды, а через день почему-то из крахмала. Виктор, накормив на Горького Алочку, бежал на Ржевский делать дочери ванну: Соломону наполнять детскую ванночку было не под силу.