Моя армия. В поисках утраченной судьбы - Яков Гордин

У меня был своеобразный боксерский опыт—я несколько раз смотрел американский фильм «Восьмой раунд» с красавцем Робертом Тэйлором в роли талантливого боксера Томми Маккоя. Прекрасно физически развитый и явно тренировавшийся Тэйлор выглядел в этом качестве весьма убедительно и заразительно. Особенно эффектно он демонстрировал нырки —уход под удар противника. Мне удавалось этот киноопыт реализовать. Что давало мне преимущество перед часто более мощными, но совершенно, так сказать, неграмотными противниками.

С этими боксерскими делами связан был один характерный эпизод.

В первом составе моего взвода был ленинградец Ромашов — мощная фигура, широкие скулы, маленькие глаза. Он говорил, что жена у него врач, а работал он на гражданке в каменоломнях, камень кувалдой дробил. Вполне похоже. При этом, по некоторым признакам, уголовный кодекс его не обошел.

А в соседней роте служил узбек — фамилию забыл, — высокий, я бы сказал, элегантный даже в солдатской форме, идеально правильные черты и умные глаза. Есть в Средней Азии такая аристократическая порода.

Однажды Ромашов — в воскресенье — пришел в расположение взвода сильно потрепанный и заметно утомленный. На мой удивленный взгляд нехотя сказал: «Силен зверь! Еле уломал».

Оказалось, что у него был поединок с красавцем-узбеком. Дело не в том, победил он или не победил, вполне возможно, что и победил, но другого слова для определения своего противника он не нашел. «Зверь» — так частенько называли наших среднеазиатов. Кто из этих двоих более походил на зверя, догадаться нетрудно...

В это время мне пришлось основательно вспомнить, чему меня учили в в/ч 01106. Нашего тогдашнего ротного, капитана-фронтовика (Давыдов пришел позже) раздражала расхлябанность салаг из пополнения осени 1955 года, их полная строевая неграмотность, — где они проходили курс молодого бойца? — и он поручил мне их подтянуть. И по воскресеньям я некоторое время, к неудовольствию ребят, занимался с ними по два часа строевой подготовкой. В конце концов мы одолели даже повороты в движении.

Не думаю, что это прибавило симпатии ко мне. Они искренне — и правильно! — не понимали: на кой черт им нужна эта шагистика? Для успешного выполнения, скажем, земляных работ? В этом и был парадокс нашего существования — строевая часть, которую используют как стройбат.

Лычки я, между тем, получил — без всякой торжественности и публичности. Недели через две-три после того мероприятия Ширалиев сказал: «Нашивай лычки. Приказ подписан».

Служба моя шла плотно и разнообразно. В полку был явный кадровый голод. И я, пользующийся доверием батальонного начальства, выполнял время от времени офицерские функции. Так, единожды я был назначен начальником полкового караула. Личный состав караула состоял из солдат нашей роты. В наши обязанности входила охрана не только объектов собственно нашего полка, но и гарнизонной гауптвахты, находящейся довольно далеко от расположения части. Думаю, около километра. Дежурство прошло без происшествий, но одну важную ошибку я совершил. Подчиненные мои одеты были в шинели, а я почему-то щеголял в гимнастерке, соответственно, при полевой сумке и пистолете ТТ.

После окончания дежурства майор Мурзинцев мягко указал мне на это несоответствие уставу — весь караул, включая начальника, должен быть одет единообразно.

В последнем из сохранившихся — сентябрьском — письме я об этом рассказал с некоторыми подробностями. «Три дня как стоят чудесные погоды. А до этой поры ужас, что творилось, и дождь был, и снег, и град. Все, что душе угодно, и даже больше того. Здешние березовые рощи уже совсем почти облетели, лишь кое-где среди серых ветвей тускложелтая стайка не опавших листьев. Но очень редко. Были страшные ветры. Я недавно ходил в караул, первый и, надеюсь, последний раз за свою карьеру—начальником караула по части. Караульное помещение — палатка. И ветер был такой, что помещение наше сорвало и чуть нас всех не унесло в Изумрудный город или к волшебнице Дальнего Запада».

Прочитав этот пассаж, я вспомнил, что за свою дурь относительно гимнастерки я был наказан — зверски замерз ночью. Ребята притащили откуда-то алюминиевую миску, я сжег в ней какие-то деревяшки и грелся в свободные минуты над этой жаровней.

С гауптвахтой связано одно из самых выразительных моих воспоминаний этого полугодия.

Криминальная ситуация в соседних частях и особенно, как я уже писал, в автобатах была такова, что в гарнизоне фактически постоянно работала выездная сессия трибунала. То ли из Иркутска, то ли из Ангарска. Не буду врать, не помню. И меня в знак особого доверия назначили на временную и какую-то полуофициальную должность — старшим конвоя. У меня было пятеро конвойных из моего взвода. Я и один из конвойных должны были водить подследственных и подсудимых с гауптвахты, где их содержали, в штаб одной из частей, где заседал трибунал. А также охранять само заседание. Ну и, соответственно, уводить арестанта обратно.

Длилась эта служба — параллельно с основной — месяца полтора, а может быть, месяц. Опыт, конечно, интересный, но ребята, которых приходилось конвоировать, очень уж несимпатичные. И я думаю, что августовское письмо о 70% уголовников в полку по времени совпадало с этим эпизодом в моей карьере и было отчасти им навеяно. И взвинченность, которая в нем ощутима, возможно, соответствовала нервности моего тогдашнего состояния. Каждый поход с арестованным с гауптвахты в трибунал и обратно — особенно обратно, в темноте, как правило,—требовал непривычного напряжения. Правда, попытка побега случилась только однажды. На этом случае построен один из моих армейских рассказов — «Выстрел». Там моему герою пришлось застрелить беглеца. В жизни все обошлось без стрельбы и тем более смерти. Мой конвойный, узбек, легкий на ногу, догнал этого дурня и сбил с ног ударом приклада.

Через какое-то время я попросил Ширалиева освободить меня от столь экзотической должности. Что он, спасибо ему, и сделал.

Постепенно я привык к новому положению и вошел во вкус начальствования. Этому способствовало одно важное обстоятельство.

Сентябрь 1956 года. «Здравствуйте, дорогие мои. Прежде всего торжественно клянусь больше не выкидывать таких фортелей. (Речь, безусловно, идет о большом перерыве между моими письмами.—Я. Г.) Это, действительно, свинство. Но занят я крепко. Эти дни нас слегка переформировали. Теперь из моих прежних солдат осталось всего шесть человек. Из 34. Но люди значительно лучше прежних. Салажата 55-го года призыва. Мы их сразу же крепко взяли в руки, и дело идет неплохо. Гораздо меньше нервов и крику тратится. Мой взводный скоро увольняется в запас, повидимому, придется принимать взвод—это и лучше и хуже».

Удивительное дело — младший сержант со свежими лычками спокойно пишет о том, что ему «придется принимать взвод». И дело не только в этой иерархической несуразице — она определялась обстоятельствами, — а в том, как изменился автор письма по сравнению с автором писем из Ванинского порта. Другое самоощущение.