Юность под залог - Анна Богданова

– Ну на время... И если только новые, – отозвалась Аврора.

Через пять минут она получила запечатанную коробочку с изображением полуголого, загорелого мужчины. Распечатав ее, Аврора развернула темно-синие плавки с белой полоской сбоку.

– Надо же! У Метелкина таких нет! – удивилась она и, нацепив обновку, вышла в коридор.

– Ну как? – поинтересовался Гарик.

– Нормально, только велики.

– Ой! Аврорка! Смотри не потеряй! А то ведь в самый ответственный момент... – И доктор хотел было рассказать Авроре страшную историю о том, как с нее слетают трусы, но та не дала ему и рта раскрыть.

– Гарик! У тебя трусов для меня не хватит! Лучше помолчи! – И она, хохоча на весь коридор, помчалась к своей стойке. Аврора вспомнила, как в детстве, когда они с отцом и покойной бабушкой Авдотьей Ивановной ходили в баню, на обратном пути та потеряла свои зеленые сатиновые трусы в красный крупный горох, похожие на раздутый попутным ветром парус мачты.

В тот вечер, ближе к ночи, после того как Аврора расселила делегацию из Польши, Марио подошел к ней и посмотрел так печально, с такой безысходной тоской в глазах, будто ему только что вынесли смертный приговор.

– Марио, ты прости меня! Прости, что так получилось!.. Я не ожидала... И перед родителями извинись... И кулон, кулон! Возьми! Он не может мне принадлежать! Он не должен уйти из твоей семьи!

– Нет. Ты такая девушка! Такая! Ты от всего отказываешься. От кольца отказалась, и от кулона хочешь... – с болью проговорил Марио почти без акцента. – Это ведь подарок от сердца. Как можно пренебрегать подарками? Это нехорошо.

– Но мне неудобно!

– Нет, нет. Пусть это одно останется. И будет обо мне напоминать. А то ты совсем меня забудешь.

– Что ты, Марио! Я о тебе никогда не забуду! Никогда! – клятвенно воскликнула Аврора.

– Мы завтра уезжаем...

– Как? И родители?

– Да-да. И я, и мама, и папа. Все. У вас принято просить прощения, когда видишься с человеком последний раз. И я... Я хочу попросить у тебя прощения за все.

– Господи! Да за что же?

– Я не должен был... Не должен вмешиваться в твою жизнь. У тебя есть муж, и дочка, и семья. Я думал, что у нас, в Италии, тебе будет лучше, но ошибся, наверное. Просто... Просто... Аврора! Я просто люблю тебя больше всех на свете! Больше себя! – высказался он и снова вцепился взглядом в Аврору – именно вцепился, как люди, утопающие в болоте, находясь в состоянии крайнего страха и ужаса, цепляются руками за хрупкий, еще неразвитый ствол молодой березки. Марио тоже испытывал страх и ужас. В тот момент ему на самом деле (это не преувеличение) гораздо легче было пустить себе пулю в лоб, чем навсегда расстаться и больше никогда не видеть объект своей страстной любви. Он смотрел на девушку, пытаясь запомнить все ее изгибы, черты лица. Ее чувственные, не тронутые помадой нежные губы, большие, отчего-то печальные, будто вечно плачущие глаза – темные, с поволокой, почти черные, с небесно-голубыми, как небо у него на родине, белками, густые пшеничные волосы, по-простому затянутые в конский хвост на макушке, брови вразлет. И нос. Необыкновенный, с маленькой, почти неприметной горбинкой. Марио смотрел на нее, будто пытаясь сфотографировать Аврору в своем сознании на всю жизнь, чтобы, оставшись наедине с собой, доставать этот своеобразный «снимок» из сердца и разглядывать его со сладостной тоской и печалью.

Аврора тоже смотрела на него не отрываясь, но она не пыталась запомнить его лицо – девушка пребывала в каком-то ступоре. Эти слова «Я люблю тебя больше себя!» всегда действовали на нее магическим образом. Может, потому, что впервые она их услышала от Вадика Лопатина – своей первой любви? Любви чистой, наивной, без утаек, вероломства, вранья, ревности. Ничто так не трогало Аврору, как сочетание, сложение столь простых слов в одно предложение. Вадик говорил их ей искренне – прежде чем сорваться с языка, они непременно описывали круг в его сердце. Однажды, когда Аврора была беременна, Юрий произнес их, делая ей предложение, но Метелкин тогда сказал это, наверное, потому, что больше ничего убедительного не пришло на ум. Сейчас «больше себя» ее любил Марио. И Аврора знала, что выражение этих переживаний теперь – терзающее, запретное и одновременно сладостно-томительное – изранило, испепелило сердце римлянина до такой степени, что спасти его могло только ответное чувство с ее стороны.

Но о каком ответном чувстве можно говорить, когда она замужем? Это недопустимо, немыслимо, непозволительно! Поэтому нашей героине ничего другого не оставалось, как в отчаянии приложить ладони к груди и, чуть не плача, воскликнуть:

– Как жаль, что все так сложилось! Как все глупо, нелепо, бестолково! – Она смотрела на Марио. Она знала почти наверняка, что сейчас видит его последний раз. Так было с Вадиком перед его отъездом в Мурманск – они стояли на улице друг напротив друга, она держала в руке подаренные им на прощание фигурные коньки. Он обещал ей писать письма едва ли не каждый день, но Аврора не получила ни одного. (Тут автор в скобках не может не сказать, что письма-то Вадик ей отправлял действительно чуть ли не каждый день, но его эпистолы всякий раз подвергались жесточайшей перлюстрации со стороны Гени и Зинаиды Матвеевны и, не пройдя их строгой цензуры, прямой дорогой летели, разорванные на мелкие кусочки, в помойное ведро.) Состояние опустошенности, непоправимости, невозместимой потери и безысходности овладело и нашей героиней. И была б на ее месте Зинаида Матвеевна, она непременно бы сейчас сказала, завывая: «Ну почему? Почему так по-олучается? Чего хорошего, дак помалу, а плохого, дак с леше-его!» Но Аврора в свои двадцать с небольшим уже поняла, что в жизни всегда все происходит совсем не так, как нужно, как это представляется правильным и логичным человеку.

– Я больше не побеспокою тебя, – пообещал Марио, очнувшись, словно выйдя из оцепенения.

Аврора не знала, что сказать, – ни одна фраза не подходила. В такой сложной, напряженной ситуации люди обычно используют высокопарные, напыщенные слова. Например: «Но я другому отдана и буду век ему верна!» – замечательно, великолепно, но не теперь. Или: «Ты прекрасный человек, но я не могу связать с тобой судьбу» и т. д. и т. п. Слова казались Авроре красивыми пустыми коробками от дорогих вкусных конфет – не более того. Поэтому она решила... Нет, она даже решить-то ничего не успела – скорее это был естественный и единственно верный порыв. Она выскочила из-за стойки, метнулась к Марио и, обвив его шею, звонко поцеловала в щеку – так, как Арина целует ее перед сном.

– Аврора! Аврора! – задыхаясь от счастья, лепетал Марио. Он не отпускал ее, держа за талию необычайно нежно и в то же время твердо. Он принялся целовать ее лицо: глаза, брови, горбинку носа, то место, где иногда образовывалась нитевидная вмятинка на лбу. – Я люблю, люблю! Я никогда не думал, что так можно любить! От такой любви умереть можно! Я понял, понял только благодаря тебе, почему некоторые люди умирают от любви! – Он целовал ее длинную, прекрасную, молочно-мраморную шею, и тут Аврора почувствовала опасность: «Что ж будет-то? Что? Потом он станет целовать грудь, опустится еще ниже, уволочет меня в свой номер! Батюшки! Что я делаю-то?!» – Противные мысли кружились в ее голове, подобно самой голове, все ее существо выражало решительный протест, оно не желало отрываться от Марио, так всю жизнь бы и простояла она вот тут в его объятиях возле администраторской стойки.