Остров для белых - Михаил Веллер

Это — социальный инстинкт. Объективный социальный закон. Закон социальной экспансии.

Свободный демократический Запад веками осуществлял свою экспансию не только войной. Но: товарами, технологиями, культурой и искусством, повышением уровня жизни и свобод.

А Россия? Цивилизационно — это потребитель и подражатель западных открытий и достижений. Но огромная территория, богатейшие природные ресурсы и многочисленное население дает ей высокий социальный потенциал. А сложившиеся за одиннадцать веков традиции рабства и азиатской сатрапии не позволяют этот потенциал развивать в цивилизационном направлении — создавать и строить. Ибо цивилизационное изобилие проистекает из того, что индивидуальные людские энергии высвобождаются. А для этого необходимы политические свободы и демократические порядки.

Тоталитаризм способен на рывок, но не способен на длительный и упорный цивилизационный подъем.

Из этого следуют две ужасные вещи. Ужасные не только для России, но и для всего мира:

1. Россия НИКОГДА не будет передовой страной с сытым свободным народом.

2. Россия ВСЕГДА будет находиться в состоянии Холодной войны с Западом — это ее форма самореализации в сфере внешней политики. «Превзойти цивилизационно не могу — но пизды выпишу так, что костей не соберешь, и нервы попорчу крепко. Со мной надо считаться!»

Недолгое колебание воздуха

— Вот это страна! — с сумасшедшим восторгом сказал вслух Джаред Симпсон. — Гадюшник! Шпана! Как волка ни корми, а все равно укусит. Но, ребята! Но, ёб вашу мать! Если в этом ужасе, в этом конце света, в этой Катастрофе!!! злая голодная тоталитарная Россия устоит — ненавидящая пидарасов и черножопых, закрывшая границы и избивающая наглых мигрантов — у Цивилизации будет шанс.

Держитесь, гады! Посмотрим, на что вы способны.

Выпил я, стало быть, у Рикардо — под дверью, ночью, как повелось — полчашки грибного его настоя, даже в темноте бурого, как кока-кола, и удушливого, как заплесневелый сыр, выпил и пошел к себе. Не спалось мне, и сел я на чурбак у изрезанного ножом стола своего, подумал — и зажег светильничек свой драгоценный, рыбий жир расходующий. И достал тетрадку заветную, толстую, 94 страницы, обложка черная засалилась давно. И открыл баночку маленькую пластмассовую из-под таблеток, где чернила держал, сделанные из сока ежевики, порошка жженой резины и мочи. И перо достал — обычное воронье, подобранное, у которого отсек наискось кончик и надрезал надвое. И стал писать.

А писал я то, что вы сейчас читаете. Той ночью писал я о лени и беспечности негров, о вспыльчивости и сексуальности латиносов, о том, что индейцы — они вообще не такие, как мы, и о том, что вся культура наша — это культура белых, а несогласные мудаки могут идти на хуй.

Вот тут он и возник. Словно тьма за пределами рассеянного желтого шарика света сгустилась на миг и собралась в извитое, изломанное тело, и было оно телом черта. И головой, конечно. С рожками. Как полагается.

Я лично не разволновался, с грибов и не такое явится. Напротив, настроение у меня было тоскливое, и развлечение даже обрадовало.

— Ну, — говорю я, — рогатый парнокопытный, чего надо? Души у меня давно нет, хуй его знает, куда она делась. Долго выматывали. А остальное и вообще заебешься искать. Чего хочешь-то? Поговорить с умным человеком — или с мудаком редкостным? Тогда пожалуйста — оба перед тобой. У тебя в глазах не двоится? Что молчишь? Зашел — гостем будешь. Выпить поставь — хозяин будешь.

Он бородку свою козлиную так погладил осторожно пальцами, как испанский гранд пизду королевы, когда ебать просит, но еще сомневается, и говорит:

— Мы с тобой родня, — говорит. — Ты людей всю жизнь наябывал — и я наябываю. У тебя проблемы — и у меня проблемы. Так что я к тебе пришел за духовку перетереть, как к своему. Поговорить-то не с кем.

Тут я подзахуел, скрывать не стану. Тон у него просительный. Ну, думаю, взлетел я над вами всеми, как стрела над сортиром. Это кем же надо стать, чтоб черта к тебе принесло на жизнь жаловаться?

— Да, блять, удивил, — говорю я. — О чем же ты говорить хочешь? И чего за это потребуешь?

— Мне, — говорит, — и того хватит, что ты мучишься, а после разговора нашего еще больше мучиться будешь. Потому что я-то живу согласно своей социальной роли, и твое мучение — мое удовольствие и, можно сказать, профессия. А вот ты без всякого результата, без исхода и смысла страдаешь.

— Чо это я так страдаю-то? — спрашиваю я, а сам под дурачка деревенского кошу.

— А то, что выкинут тебя за твою книгу из всего приличного общества. На работу никуда не возьмут. Только парковщиком или мойщиком окон — так туда еще пробиться надо.

— С чего бы? Ишь, засучил копытами, козел наглый! И перестань оттуда пальцем выковыривать, противно же.

— Ты, брат мой, друг дорогой, неполиткорректен, как говно на праздничном столе. Вечно ты ссышь против ветра. Тебе знаешь что все скажут? Что ты фашист, расист, сексист, гомофоб, ксенофоб и хер знает кто еще. Короче — тебя даже три раза повесить мало.

И вот тут мне, ребята, сталро смешно. Ну черт. Ну старый пидор рогатый… Кончилась прежняя жизнь! — навсегда кончилась! Нет больше приличного общества! а тем, которые себя им считают, я могу только на дверь нассать, а руки не подам. Рухнула ваша чудесная злоебучая цивилизация — пизда вдребезги, хуй пополам!

Так я ему и сказал:

— Сунь палец в жопу и заткнись. Никого не боялся Пол Баньян.

А он аж рогами зашевелил, аж шип змеиный издал, затряс бородой своей козлиной:

— Сожгут тебя на костре, развеют прах по ветру, а на Том Свете встречу я тебя у ворот и в костер суну на веки вечные! Понял, храбрец херов?

— С нетерпением буду ждать встречи. Тогда я наконец обломаю тебе рога, скупщик бракованных душ.

— Сообрази сам: да нет уже давно никакого смысла ни в какой литературе, ни в каких на хрен книгах, ни в каком твоем мудацком романе! Да ведь все равно никто уже ничего не читает и читать не будет! И романа твоего уродского никто не прочтет — да на хрен он кому нужен!

— Ты ошибаешься, рога с копытами тебе в зад. Есть смысл. Была Холодная война — был у нас враг. И мы — жили! Не стало врага: никто нас не напрягает против себя — и мы расслабились и распались, жирные, одрябшие, прекраснодушные и слабые кретины с розовыми слюнями и бредовыми идеями. Враг — это борьба, борьба — это жизнь. Вот о чем я пишу.

— Брось писать свою ебаную книгу, гад!! — рявкнул он.

И этот рев его адский наполнил меня напряженным до звона чувством, как ураган наполняет открытый дом. И чувство это называется гордость. Гордость наполнила меня, как водород наполняет взмывающий дирижабль. Грудь моя расправилась, плечи раздались, голова откинулась назад аристократически, как у графа пред королем, и руки мои налились силой нечеловеческой, вселенской силой: двумя пальцами сломаю сейчас шею Рогатой Погани.