Сказки сироты: Города монет и пряностей - Кэтрин М. Валенте

– Я принёс вам столько разновидностей, что вы точно сможете вывести огурец с ледяным сердцем. В обмен я прошу только розу.

Я аккуратно сложил крылья и отступил под ледяную крышу, пытаясь быть настолько маленьким и привычным, насколько это возможно для лебедя среди черепах.

– Ладно, хорошо, – тебе придётся подождать, – пропыхтела Ёй. – Мы не держим взрослый образец при себе на случай, если появится крылатый чужеземец. Хотя огурцы нам, конечно, пригодились бы уже сейчас.

Ёй наконец улыбнулась: её зубы были маленькие, коричневые и аккуратные, словно вырезанные из дерева детские зубки.

Я любезно отдал свой мешок, и каппы сбежались, как котята на сливки, разобрали огурцы на те, которые можно было съесть, и те, что требовались для рассечения, после чего жадно вгрызлись в несчастные плоды, признанные пригодными для поедания. Пока они ели, Ёй подходила к каждой, отвлекая от пира, и они о чём-то шептались; она касалась воды в их черепах. Когда огурцы прикончили, меня выгнали, велев поразмыслить о смене поколений растительной жизни и подождать. Для моего удобства выделили стеклянный дом, пустую хижину на дальней окраине посёлка.

– Зачем вам пустой дом, если вы не ждёте гостей? – спросил я, когда меня осторожно, но твёрдо выпихивали за дверь десятки перепончатых лап.

Ёй ответила, опустив глаза:

– Это дом Ядзо, которая умерла в тот же день, как мы переселились на эту гору. Мы сохранили его в её честь, и ты должен обращаться с ним аккуратно.

Ждать пришлось долго. Я сидел в доме с низкой крышей, принадлежавшем Ядзо, то заворачиваясь в крылья, то распахивая их, подражая бедной одинокой луне. Так медитируют Сянь. Когда свет луны пробился сквозь разбитые панели, она окутала моё тело, покрыла мою кожу длинными синими линиями, точно обняла материнскими руками. Я думал о многих вещах, хотя среди них нечасто попадалась смена поколений растительной жизни. В своём разуме, просветлённом от близости к луне, я рисовал Купол Шадукиама, создавал его основу и лепестки, пока он не оказался полностью готов и совершенен внутри меня.

Когда всё завершилось, за мной пришла Ёй. На ней была маленькая чёрная шапочка, которую я принял за дань уважения отсутствующей подруге, спокойствие дома которой я нарушил. Она не стала ничего объяснять. Я последовал за ней по заснеженной улице, испещрённой следами, в оранжерею, где впервые увидел рябь на воде в глубине её тонзуры. Внутри толпились бесчисленные каппы, все держались торжественно, сложив руки, и были сосредоточенны.

В голове у каждой плавали безупречные розы – розовые, белые и красные, – без изъянов и коричневых пятен. Ёй сняла свою шапочку; под ней также оказался большой и безукоризненный цветок, такой алый, что мне не доводилось видеть подобного цвета ни до того, ни после. Наверное, я выглядел изумлённым, потому что она рассмеялась – тихо и мелодично, будто дождь простучал по деревянным барабанчикам.

– Как, по-твоему, мы что-то выращиваем? В земле, как фермеры? Каждое моё наставление, от лилиевой ягоды до иксоры, сначала выросло в моей голове. Разве есть более надёжное место? Возьми их, Идиллия-предположительно-рождённый-ночью, и пусть наш труд не постигнет забвение в том мире, что внизу.

Каппы по очереди подняли руки к своим черепам и сорвали цветы, стараясь не пролить ни единой капли, и по очереди сложили их в мой мешок, пока он до краёв не наполнился розами.

– Прощай, Ёй-рождённая-вечером, – сказал я и, пригнувшись, вышел из стеклянного дома, напоследок заметив на стене завязи самых маленьких огурцов.

Так появился Розовый купол Шадукиама. Каким я придумал его в доме Ядзо-рождённой-на-дне-зимы, таким он расцвёл над городом-младенцем, и его цвета отражались в воде, собиравшейся на дне каждой колеи, которую на улице в грязи оставляли проезжие телеги. Мои сестробратья и я летали туда-сюда мимо высшей точки купола с полными безупречных цветов сетями на плечах и с безмерной аккуратностью вплетали их в прекрасное сооружение нитями из бриллиантов и железа. Из чего же была сделана основа Купола, что вздымался так высоко, увитый изящными розами, о которых и поныне в первую очередь вспоминает каждый, говоря о Шадукиаме? Из стекла, совершенного и чистого, как лёд или лицо юной девушки.

Один раз в сто лет начинался странный мягкий дождь – каждая роза теряла по одному лепестку, и они опускались на улицы, которые сначала были из грязи, потом из камня, потом из серебра. Происходящее немного походило на то, как Сянь отрываются от лика Луны.

Когда работа была завершена, я отправился к отцам-основателям Шадукиама и попросил свою плату – причитавшиеся мне опалы и серебро. Мимоходом подумал, что стоило просить больше, но договор есть договор, а оживший камень редко нарушает слово. Вообрази моё изумление, когда шадукиамский губернатор помрачнел и пробурчал, что он, вероятно, не сможет мне заплатить, поскольку город увенчали не розы, а какие-то чудовищно мерзкие цветы, которые мог отыскать лишь призрак вроде меня.

– Разве я не сделал того, о чём вы просили? Разве я не нашел для вас вечную розу?

Я раскинул над коротышкой свои крылья и грозно навис над ним, так что он начал переминаться с ноги на ногу и взволнованно крутить свои браслеты.

– Ну… по этому пункту у нас тоже есть замечания. Они ведь не совсем вечные, правда? Один лепесток раз в сто лет… Это существенная нагрузка для городских уборщиков.

Губернатор весь покрылся каплями красного пота со сладким запахом.

– Я совершил для вас чудеса, – прошептал я.

– И что с того? – возразил он.

– Я обрушу Купол на ваши головы, и грохот от его падения услышат даже на берегу моря.

– И опять, – сказал жалкий губернатор в наряде, обшитом золотом, – мы вынуждены не согласиться.

Справиться с Сянь нелегко – с тем же успехом можно попытаться остановить Луну. Но мне заткнули рот и связали; одолели числом, словно муравьи. Из моей головы текла кровь, густая и белая, точно жидкая кость. Меня затащили на самую высокую алмазную башню, которые в те дни были чище и острей, чем потом, и множество рук воздели моё тело на заострённый шпиль. Я видел, как его мерцающее острие прошло сквозь меня, прорвало кожу и вышло, убелённое моей кровью. Я кричал пронзительно, как сова, но никто мне не помог; я слышал только смех, который, видимо, хорошо тебе знаком, мой мальчик. Сестробратья пытались освободить меня, но не могли подобраться, потому что волны стрел обрушивались на них, как воронья стая. Девять дней я там висел, истекая кровью на мои розы, и они стерегли мою смерть. Я кричал, сыпал угрозами, и весь Шадукиам слушал, словно я был огромным колоколом, который отсчитывал чьи-то часы.