Долгий путь домой - Луиз Пенни

Он выпрямился так резко, что Клара вздрогнула.

– Я боялся, что стал для вас чужим. Стоял там и смотрел на всех вас, смеющихся, веселых. Вы казались такими счастливыми. Без меня. Габри казался таким счастливым.

– Ах, Оливье…

Она протянула ему салфетку, и он уткнулся лицом в белую ткань. Протер глаза, высморкался и вроде бы взял себя в руки. Но потом по его щеке покатилась новая слеза. За ней еще одна. Похоже, он не осознавал, что происходит.

Может быть, и не осознавал. Может быть, теперь это стало его естественным состоянием. Время от времени он просто плакал. Не от боли или печали. Эти слезы олицетворяли собой обуревавшие его воспоминания, преобразуемые в воду, сочащуюся наружу. Клара почти видела в этих слезах образы. Зима, вечер, трескучий мороз. Оливье стоит у окна бистро. Через обледенелое стекло он видит, как горят поленья в камине. Видит выпивку и праздничную еду. Видит друзей, Габри. Габри, который не просто продолжает жить, а явно счастлив. Без Оливье.

Боль от того вечера уже прошла, но все еще оставалась в памяти.

– Знаешь, он умирал от тоски по тебе, – сказала Клара. – В жизни не видела столь печального человека.

– Теперь я это знаю. Да и тогда знал. Но когда увидел…

Все слова куда-то подевались. Оливье помахал салфеткой, и Клара поняла, что он имеет в виду и что чувствовал. А в слезах она увидела все страхи Оливье, его чувство незащищенности, сомнения.

Увидела все, что у него было и что он боялся потерять.

– Я знаю, – сказала она.

Оливье посмотрел на нее с досадой, словно Клара предъявила претензии на его территорию, но его раздражение улетучилось, когда он увидел ее лицо.

– Что случилось? – спросил он.

– Питер прислал несколько картин в Торонто, ребенку своей сестры.

– Oui, – кивнул Оливье. – Габри мне говорил.

– А он описал, как они выглядят?

– В нескольких словах. – Оливье поморщился. – Но нет худа без добра. Посмотрев на картины, он отправился чистить канализацию в гостинице, а теперь снимает нагар в духовке. – Оливье мотнул головой в сторону кухонной двери. – Я вот подумываю, не повесить ли какие-нибудь картинки Питера дома.

Клара невольно усмехнулась:

– Десять долларов – и они твои.

– Боюсь, тебе придется заплатить ему гораздо больше десятки, – подал голос Габри.

Он вышел из кухни в ярко-желтых резиновых перчатках, подняв руки, словно хирург перед операцией.

– Они не так уж и плохи, – сказала Клара.

Габри недоверчиво уставился на нее. Этому пациенту явно было уже не помочь.

– Ну ладно, их нельзя назвать выдающимися, – согласилась Клара. – Но когда картина Питера в последний раз вызывала у вас хоть какие-то чувства, а тем более побуждала к действиям?

– Сомневаюсь, что цель художника состоит в том, чтобы отпугивать зрителя, – заметил Габри, стягивая с рук перчатки.

– Вообще-то, некоторые художники именно таковы. Они хотят провоцировать зрителя. Хотят разрушить ваши стереотипы. Бросают вызов.

– Это Питер-то? – хмыкнул Оливье, и Клара вспомнила, что Оливье еще не видел последних работ Питера.

– Что ты чувствовал, когда смотрел на них? – спросила Клара у Габри.

– Отвращение.

Клара молча ждала, видя, что он о чем-то раздумывает.

– Они ужасные, – сказал он наконец, – но в них есть что-то забавное. Такие до нелепости неумелые, почти бесхитростные. В них есть что-то притягательное.

– Ты говоришь про работы Питера? – снова спросил Оливье.

– Думаю, меня расстроило это чудовищное месиво из красок…

– У Питера? – настойчиво повторил Оливье. – Краски? Да брось ты.

– А ты даже не видел губ, – поддразнила его Клара.

– Каких губ? – в один голос спросили они.

– На одной из картин Питер изобразил улыбки. В этом есть что-то гениальное.

Сказав это, она почувствовала, как у нее закружилась голова. Габри болтал о том, что если на картинах, которые он видел, что-то и изображено, то оно мягкое и пахучее. Но Оливье смотрел на Клару.

– Что случилось? – снова спросил он тихим голосом.

Клара вдруг поняла, что все картины Питера, особенно та, с изображением губ, – это ее сводчатые окна. Рамы, через которые она может заглянуть в жизнь Питера. Так же как Оливье смотрел на Габри в окно тем морозным вечером.

Как и Оливье, она отчетливо увидела, что Питер счастлив. Вот в чем состояло послание его картин. Он экспериментирует, он в поиске. Он оставил позади все, что безупречно с художественной точки зрения. Разорвал путы, нарушил правила и пустился в плавание, оставив на берегу знакомый мир. Он исследует. И наслаждается жизнью.

Его работы являли собой хаос. Но таково свойство эмоций.

Клара заглянула в окно его творений и увидела, что Питер счастлив.

Наконец-то.

Без нее.

Оливье оглядел бистро в поисках салфетки, чтобы дать Кларе. И только тут заметил, что она скрутила льняные квадратики в виде разных фигурок. Намеренно она сделала это или нет, но салфетки выглядели как существа из водных глубин, выброшенные на берег Трех Сосен. На столы в бистро.

Оливье предложил Кларе салфетку, и та с удивлением взяла ее. Она не отдавала себе отчета в том, что сделала с салфетками. И в том, что плачет. Она прижала морское чудовище к щекам, спрашивая себя, что увидел Оливье в ее слезах.

Гамаш швырнул мячик и проводил взглядом Анри, который бросился вдогонку за игрушкой по высокой траве, среди полевых цветов.

Гамаш поднимался по холму в сторону от деревни, к лугу за старой мельницей. Хотел побыть наедине со своими мыслями.

Он понимал значимость того, что сказала Рут о творческом процессе. Понимал важность ее слов. И чувствовал: ответ где-то рядом. Почти на кончике языка.

Бросок – и Анри несется за мячиком. Бросок – и поиски.

Ощущение беды. Тоска по дому. Тоска по любви. Слова Роберта Фроста не давали ему покоя.

Комок в горле. Каждый акт творения приходит из одного места, сказала Рут. И каждый акт творения начинается с акта разрушения.

Питер демонтировал свою жизнь. Разбирал на части. Заменял на что-то новое. Перестраивал.

Бросок – и поиски.

И картины были моментальными снимками происходящего с ним.

Вот почему он хотел их сохранить. Как свидетельство. Записки путешественника. Дневник.

Рука Гамаша замерла. Анри, виляя хвостом и всей задней частью, не отрывал глаз от медленно опускающейся руки с мячиком.

Наконец Гамаш бросил мяч, и собака вслед за мячиком нырнула в луговую траву.