Русская идея. От Николая I до Путина. Книга первая (1825–1917) - Александр Львович Янов

Казалось, правительство вот-вот капитулирует перед призраком всеобщей анархии. Факты били в глаза. Воевать страна больше не могла, нужно было быть слепым, чтобы этого не видеть. Именно этой уверенностью, надо полагать, и обьясняется сокрушительная победа умеренных социалистов на первом Всероссийском съезде Советов в июне. У большевиков было 105 делегатов против 285 эсеров и 245 меньшевиков. Немедленный переход к социалистической революции, к которому призывал Ленин, представлялся дурной фантазией. Массы — опора умеренных — жаждали мира и помещичьей земли, в вовсе не какого-то непонятного им «сицилизьма». Увы, те и другие недооценили Ленина.

Момент истины

Еще до съезда умеренные заполучили козырного туза. 15 мая Петроградский совет в очередной раз обратился со страстным посланием к «социалистам всех стран», призывая их потребовать от своих правительств немедленного мира без аннексий и контрибуций. В тот же день ответил ему — кто бы вы думали? — рейхсканцлер Германии Бетманн-Гольвег, предложивший России немедленный мир на условиях Совета — без аннексий и контрибуций. Стране с разваливающейся армией, неспособной больше воевать (немцы знали об этом не хуже русских министров) предлагался мир на почетных условиях.

Чего вам еще надо? Чего вы ждете? Чтобы армия совсем развалилась и те же немцы отняли у нас Украину, как отняли Польшу? — аргументировали представители Совета в споре с министрами. Разве вы не видите, что именно этого добивается Ленин? На лепет министров, что на карте честь России, что она не может подвести союзников, у Совета тоже был сильный ответ: о судьбе союзников есть кому позаботиться, Конгресс США уже проголосовал за вступление Америки в войну. Свежая и полная энтузиазма американская армия станет куда более надежным помощником союзникам, чем наш деморализованный фронт. Так или иначе Америка позаботится о судьбе союзников. Но кто позаботится о судьбе России?

Аргумент был, согласитесь, железный: союзники не пропадут, но мы пропадаем. Правительство взяло паузу — до съезда Советов (что обеспечило победу умеренным). Но когда немцы продолжали настаивать — предложили перемирие на всех фронтах, и правительство его отвергло, — стало ясно, что на уме у него что-то совсем иное, что готовит оно вовсе не мирные предложения, как все предполагали, а новое наступление. Вот тогда настал час Ленина, большого мастера «перехвата» (вся аграрная программа большевиков была, как известно, «перехвачена» у эсеров). В роковом июле 1917-го «перехватил» Ленин у умеренных понятные массам лозунги — немедленный мир и землю крестьянам. Конечно, он и раньше говорил об этом, но первого июля доказал, что его партия — единственная, которую Временное правительство НИКОГДА НЕ СМОЖЕТ ОБМАНУТЬ. Для солдатской массы то был момент истины. Многое еще произойдет в 1917-м, но этого уже не изменит.

Брусиловский прорыв

Что, собственно, хотело Временное правительство доказать этим июльским демаршем на крохотном 80-километровом участке фронта, кроме того, что здравомыслящим людям с ним невозможно договориться, навсегда останется его тайной. Так или иначе, в Восточной Галиции был сосредоточен ударный кулак — 131 дивизия при поддержке 1328 тяжелых орудий — и первого июля он прорвал австрийский фронт в 70 километрах к востоку от Львова. Это было странное наступление. Как писал британский корреспондент Джон Уиллер-Бенетт, целые батальоны «отказались идти вперед и офицеры, истощив угрозы и мольбы, плюнули и пошли в атаку одни». До Львова, конечно, не дошли и, едва генерал Гоффманн ввел в дело германские войска, покатились обратно. Отступление превратилось в бегство.

Тысячи солдат покинули фронт. Десятки офицеров были убиты своими. В правительстве начался переполох. Князь Львов подал в отставку. Его заменил на посту министра-председателя Керенский. На место уволенного генерала Брусилова был назначен Корнилов. Впрочем, эти перестановки уже не имели значения. Момент был упущен. Настоящим победителем в брусиловском «прорыве» оказался Ленин. Современный британский историк Орландо Фигес (в английской транскрипции Файджес) согласен с такой оценкой: «Основательней, чем что бы то ни было, летнее наступление повернуло солдат к большевикам, единственной партии, бескомпромиссно стоявшей за немедленный конец войны. Если бы Временное правительство заняло такую же позицию, начав переговоры о мире, большевики НИКОГДА не пришли бы к власти».

А публика в столицах и не подозревала, что судьба ее предрешена. Кабаре были полны, карточная игра продолжалась до утра. Билеты на балет с Карсавиной перекупались за бешеные деньги. Шаляпин был «в голосе», и каждый вечер в Большом был аншлаг. Люди как люди, что с них возьмешь? Интереснее ответить на недоуменное замечание другого британского историка Джеффри Хоскинга: как случилось, что «ни один член Временного правительства так никогда и не понял, почему солдаты покидали окопы и отправлялись по домам»?

В самом деле, почему?

На разных языках

Первое, что приходит в голову, когда мы пытаемся решить эту загадку, оказавшуюся фатальной для России 1917 года: члены Временного правительства и солдаты, которые в разгар войны отправлялись по домам, жили в разных странах, а думали, что живут в одной. Русские мыслители славянофильского направления интуитивно угадывали это задолго до войны. Я мог бы сослаться на кучу примеров, но сошлюсь лишь на самый авторитетный. Что, по вашему, имел в виду Достоевский, когда писал, что «мы, то есть интеллигентные слои страны, какой-то совсем уже чужой народик, очень маленький, очень ничтожненький»? Разве не то же самое обнаружилось в 1917-м: два народа, живущие бок о бок и не понимающие друг друга потому, что говорят на разных языках? Один из этих народов жил в Европе, другой, «мужицкое царство», — в Московии. В этом, собственно, и заключается секрет того, как еще на три-четыре поколения продлила Московия свое существование в России после Октября: в момент эпохального кризиса «чужой народик» сам себя обманул, вообразив, что говорит от имени «мужицкого царства». А Ленин угадал московитский язык «мужицкого царства» и оседлал его. Надолго.

Как представляли себе члены правительства этот другой народ в солдатских шинелях? Прежде всего, патриархальным православным патриотом, для которого честь отечества как честь семьи дороже мира с ее врагами, и святыня православия, Царьград, дороже куска помещичьей земли. То есть это было стандартное утопическое славянофильское представление. Ленину, прожившему практически всю сознательную жизнь в эмиграции, оно было чуждо. Он знал, что ради этого куска земли «мужицкое царство» готово на все. Даже на поругание церквей. Как бы то ни было, один эпизод лета 1917-го, накануне июльского наступления, поможет нам понять эту «языковую», если можно так выразиться, проблему лучше иных томов.

Л. П. Корнилов

Читатель, я полагаю,