Созвездие Овна, или Смерть в сто карат - Диана Кирсанова

…И вот сейчас сын Руфины Иван сидел перед следователем Бугайцом и вяло отвечал на его вопросы – не уклоняясь от показаний, но и не выказывая ни малейшей охоты сотрудничать со следствием добровольно.

Но скоро все изменилось.

– Ну что же, – сказал Бугаец, покончив наконец со всеми формальными вопросами. – Если я правильно понимаю, уважаемый, чистосердечное признание писать вы не захотели… Но – и поверьте, это добрый совет – я рекомендую вам подумать еще раз. В конце концов, в поисках истины мы ведь начнем допрашивать всех близких вам людей. Подумайте, каково им придется. Например, вашему сыну…

Иван вздрогнул – и выпрямился на стуле, впившись глазами в Бугайца. Через минуту, с трудом оторвав взгляд от равнодушной физиономии следователя, Иван разлепил пересохшие губы и с видимым трудом выдавил:

– Хорошо… Я вам все расскажу…

Еще месяц назад я был счастлив. Может быть, я не всегда осознавал это – до сих пор меня вообще не посещали мысли на тему «Счастлив ли я?» – я почитал их за бабские разговоры и никогда не задавался целью разобрать свое существование по косточкам. Правда, я любил; вот это мне было понятно. Женщина, которую я любил и на которой женился, доставляла мне массу хлопот, но все-таки я любил ее, любил своего сына – да, я любил свою семью, только сейчас я понял, что я любил ее больше, чем все другое на земле, и вот теперь все рухнуло, рассыпалось, повалилось…

Как и все окружающие, я почти не знал своей матери. Всегда тихая, неторопливая, молчаливая пожилая женщина – сколько я ее помню, мне никогда не приходило в голову назвать ее «молодой» или «моложавой», она всегда была пожилой… Мать никогда не мешала нам жить, мы вообще мало замечали ее, но так или иначе она все эти годы, все мои сорок семь лет, была рядом со мной и братом – незаметной тенью. Кто знал, что именно она принесет в наш дом несчастье? На девятом десятке своей жизни она разрушила все то немногое, что было мне дорого, – и разрушила не словом, не действием, а самим фактом своего существования, одним тем, что она жила, что была жива, что мы жили рядом с ней.

Все началось ровно месяц тому назад с негромкого стука нашей калитки – этот привычный звук как бы обозначил начальную точку отсчета в дальнейшем изломе наших судеб. Словоохотливая почтальонша Анфиса, громогласно требуя плясовой от моей жены, протягивала ей через забор письмо в странном длинном голубом конверте. Алка, смеясь и с нарочитым смирением заложив руки за спину, выбила перед почтальоншей короткую чечетку; конверт перекочевал в руки моей жены.

Я видел это из сарая, где правил пилу; оттуда же мне было видно, как жена ушла в дом, на ходу распечатывая невесть откуда взявшееся письмо. Она скрылась в доме, и я окончательно занялся инструментом, забыв об увиденной мною сцене; прошло не менее часа. Закончив работу, я направился в дом. Пора было обедать.

Была суббота. Пашка был в школе, моя мать возилась в огороде – идя в дом, я видел боковым зрением, как, неловко склонившись, она обирает со смородинового куста засохшие листья и бормочет что-то себе под нос; с некоторых пор у нее появилась такая привычка.

Я прошел в кухню. Жена сидела на приставленном к столу табурете, склонив голову набок и глядя куда-то сквозь меня. Обе ее руки лежали на клеенке, длинные пальцы машинально теребили край плотного голубоватого листа – тут же, рядом, лежал и длинный конверт с несколькими рядами цветных печатей.

Я остановился, ожидая объяснения. Жена молчала и смотрела поверх моей головы. Я позвал: «Алка!» Жена моя перевела взгляд прямо на меня и, все так же молча, все так же не вставая с места, протянула мне плотный лист с тремя продольными рубцами сгибов. Я взял его в руки.

Странно вспомнить, что сначала, словно я все еще был мальчиком, я с интересом разглядывал геральдические фигурки на гербе, помещенном вверху листа: три звезды, солнце, красный лев и белый зверь неизвестной мне породы. Алка, не вставая со своего места, чего-то ждала. Чувствуя на себе ее требовательный, строгий и одновременно вопрошающий взгляд, я приблизил письмо к глазам – и прочел.

Это было уведомление одной из нотариальных контор города Риги о том, что какой-то Имант Берзиньш, эмигрировавший от советской власти в 1940 году, покинувший Ригу и на долгие годы осевший в Баварии, перед смертью вернулся на родину, в Латвию, ставшей к тому времени независимой страной. Накануне эмиграции Берзиньш был владельцем нескольких крупных ювелирных магазинов в центре Риги – все это «национализировали» вошедшие в Ригу большевики, но спустя пятьдесят с лишним лет новые власти Латвии начали возвращать отобранную собственность ее законным владельцам. Иманту Берзиньшу, который и в Баварии сумел сохранить свое благополучие и даже упрочить его (и на новом месте стяжал себе славу очень хорошего ювелира), были возвращены и несколько домов в центре Риги, стоящих сегодня даже не одно, а несколько состояний. Итого, говорилось в документе, на момент смерти этого человека (чью фамилию и имя я слышал в первый раз) стоимость его имущества, состоявшего из недвижимости, ценных бумаг и коллекции раритетных ювелирных изделий, приближалась к тридцати миллионам.

Я читал все это с вялым интересом – я не понимал, почему меня должна волновать смерть какого-то старого латыша, пусть он даже умер очень богатым. Правда, я удивился, как любой удивился бы на моем месте, тому, что этот Берзиньш прожил целых сто три года – он умер только полгода тому назад. Ничего не понимая, но и не чувствуя большого интереса к содержанию этого письма, я хотел уже бросить его обратно на стол – но опять наткнулся на требовательное и решительное выражение Алкиного лица – я никогда не видел жену такой – и решил дочитать все до конца.

Дальше говорилось, что, умирая в свои сто три года от воспаления легких, Имант Берзиньш совершенно четко распорядился о своей «духовной», то есть о завещании. И воля богатого ювелира была предельно простой: все свое имущество, все, целиком, включая главную драгоценность – какой-то камень невероятной ценности, – он завещал детям своей родной дочери Руфины – «буде таковые у нее родились», а если же своих детей у дочери не было, то все средства завещано передать в собор Святого Петра, расположенный в центре Риги. Самой же дочери Берзиньш не завещал ничего, и в бумаге называлась причина такой жесткости: старик не хотел прощать дочь, «предавшую его и сбежавшую с оккупантом его родины».

Адвокат Ромуальдис Табунс, написавший все это в бумаге, которую я держал перед своими глазами, заканчивал письмо поздравлениями в наш адрес – мой и моего брата, приносил извинения за то, что нотариусам понадобилось столько времени для того, чтобы разыскать нас. Он выражал вежливую надежду: моя мать Руфина, должно быть, находится в добром здравии и не станет винить своего отца за то, что он отказал ей в прощении даже перед смертью. Ведь, в конце концов, Имант Берзиньш щедро наградил внуков.

То есть меня. И моего брата.

Должен признаться: все это долго, очень долго доходило до моего сознания. Я перечитывал письмо адвоката несколько раз, с начала до конца и от конца к началу, я подходил с ним к окну и разглядывал на свет непонятные водяные знаки – и мозг мой все никак не хотел принимать того, что какой-то неизвестный мне столетний старик сделал меня миллионером.