Учительница - Михаль Бен-Нафтали

там побывали. Возможно, впредь все мои путешествия будут связаны с тем, что однажды я наткнулась на это место, которое внезапно потребовало воплотиться на бумаге.

Я почувствовала себя неловко, оказавшись так близко к Эльзе Вайс, почти дыша ей в затылок. Она, со своей стороны, ускользала от меня, не поддавалась – лишь глазами и жестами приказывая держаться подальше, обойтись только самым необходимым. Но что необходимо в жизни человека? Я не знаю. Течение повседневности, якобы безмятежное, или, может быть, грубое вторжение кризисов? Мое своеволие пугало меня. Я дала ей другое имя. Я сблизила ее с одними людьми, а других не подпускала к ней. В основном я не позволяла людям к ней приближаться. Я думала, что она не потерпит слишком большой толпы вокруг себя.

Мир снова вернулся на круги своя. Я могла свободно перемещаться по миру. Европа больше не была путем к отступлению – она стала для меня тихой гаванью, где можно найти убежище. Я посетила дом, где она жила в Тель-Авиве. Но осталось ли что-нибудь в этом доме – в квартире, закрытой для посетителей, в опаленных солнцем перилах балкона, в шатких ставнях, – что могло бы пролить свет на загадку, которой была ее жизнь? Мог ли ее дом в Коложваре, в котором она родилась около века назад, помочь в решении головоломки? Или, быть может, разгадать ее могли бы море и бассейн – ее единственные верные союзники?

Я могла лишь бродить вокруг да около, знакомиться с людьми, которые, скорее всего, жили поблизости – на расстоянии соседней койки, вагона или гостиничного номера. Я отправилась поговорить с несколькими из них. Куда бы я ни явилась, двери передо мной распахивались, меня тепло встречали, подавали прохладительные напитки; никогда раньше я не видела в этой стране такой – мне стыдно перед собой за это слово – солидарности, братства. Эти люди накрепко запомнили, как всеми силами пытались избавиться от воспоминаний, как были заняты выживанием, как пытались выучить язык, прижиться, приспособиться, глядя только вперед, в будущее. И нет, никто из них ее даже не заметил. Странно. Но она была так хороша собой в молодости, протестовала я. Как можно такую не заметить? Неужели правда не было никого похожего? Как было не обернуться, когда она проходила мимо? Я посетила школу. Тель-Авив – безумный город, который всегда мчится вперед; сегодня заключает тебя в объятия, а завтра знать не желает. Охранник посмотрел на меня подозрительно. «Я бывшая ученица, – сказала я, – окончила школу незадолго до Первой ливанской войны». – «Что вам здесь нужно?» – спросил он и попросил документы, одновременно сообщив обо мне секретарю; тот, в свою очередь, обратился к директору, чтобы одобрить визит. Наконец меня впустили. Старое здание стояло на том же месте, хотя за это время выросло еще одно, новое. Старое представляло собой трехэтажное U-образное строение; с начала восьмидесятых годов в коридорах несколько раз обновляли побелку, на смену салатовому пришло более сдержанное сочетание белого и кремового. Во многих местах полы остались прежними – на них лежала плитка тераццо, отполированная тысячами подошв. В каждом классе я насчитала по двадцать две ученические парты и по сорок стульев; на том месте, где раньше висела зеленая грифельная доска, теперь красовалась белая для маркеров, а прямо возле нее – опять же в каждом классе – приклеена копия Декларации независимости Израиля. Окна томились за теми же решетками, перекрашенными в розовый, желтый и красный. Задний двор, более уютный, все еще отдаленно напоминал прежний – с оливковым деревом, опавшими плодами фикуса, клочками сухой травы, несколькими скамейками. Здесь, под открытым небом, мы иногда изучали Тору и еврейскую историю. «В крови и огне Иудея пала – в крови и огне возродится». Передний двор – широкая бетонная плита. Я бродила между этажами, не находя ни одного воспоминания об Эльзе Вайс; надо заметить, здесь вообще не было следа тех, кто когда-то преподавал, – ни памятной книги, ни памятной доски. Я стояла за дверью класса несколько минут, пытаясь вспомнить ее голос. Решила забраться на крышу. Мне часто казалось, что из всех способов, которыми передвигаются звери, лишь полет доступен человеку. Я чувствовала, что могу летать, хотя и не думала, что могу спрыгнуть с высоты. Я могла выдержать лишь небольшую высоту. Небоскребы меня пугали, я даже не осмеливалась выглянуть в их окна. Чтобы сохранить равновесие, хваталась за подоконник, как будто за ним меня ждет что-то грозное: не то смертельная опасность, не то искушение.

Я знала, что все дороги ведут к делу Кастнера, но знала и то, что само это дело не относится к ее судьбе напрямую, что это лишь эпизод; Вайс оказалась в том поезде случайно – точно так же, как и во всех остальных ситуациях своей жизни; с таким же успехом она могла и не сесть в него. Я узнала об этом поезде тоже случайно, в один из дней памяти жертв Холокоста, когда оказалась на церемонии памяти выживших из поезда Кастнера на бульваре Имануэля Хароми – недалеко от моего дома, – где Кастнер жил с женой и дочерью и где был убит. Когда я вернулась домой, я знала. Знала с уверенностью, которую не могу объяснить. Зашла на сайт, посвященный Кастнеру, отыскала список пассажиров, в котором насчитывалось тысяча восемьсот шестьдесят четыре человека. И там, среди этих пассажиров, была она – учительница. Нужно было искать дальше. Я поехала в Иерусалим, в израильский телевизионный архив в Ромеме, и запросила документальный фильм об этом деле – он вышел в эфир примерно через два месяца после смерти Вайс. Надев наушники, села перед крошечным экраном и усилила громкость. В числе выступавших была молодая женщина, дочь убитого Кастнера. И вдруг я почувствовала, будто слышу свой собственный голос, говоривший без передышки, при этом стараясь унять почти неуловимую дрожь. Голос, пытающийся выжить в мире, который не стремится его заглушить, а, наоборот, желает слушать на полную громкость. Я слышала голос, который изо всех сил старается передать свою неуверенность, свои сомнения, – как будто я сама обманула себя, подкравшись сзади из прошлого, вырвавшись из уст другой женщины. Мой собственный голос доносился из наушников, при этом я не могла понять, о чем он вещал, кто был тот человек, который рассказывал таким знакомым голосом. Я лишь сообразила, что Кастнер – это мой отец, что я отстаиваю его репутацию, что каким-то образом я вдруг стала дочерью убитого. Я была ошеломлена. Не стала перематывать фильм, чтобы еще раз услышать эти слова.