Хроники Розмари - Анна Данилова

– Да, это так, – вынужден был признать Аникеев.

– Так вот, я подумала, вернее, мне кое-кто подкинул эту мысль, что, кроме него, у Алевтины мог быть и другой любовник. Да не простой любовник, а тот, которого она не могла не скрывать, поскольку он – муж ее хозяйки, работодательницы, Людмилы. Женщины сильной, властной, скандальной и решительной. О том, что Николай Григорьев – ее любовник, нам рассказала тетка Алевтины, Татьяна. Думаю, Татьяна и без того об этом догадывалась, но накануне похорон сама Людмила призналась ей в этом: мол, не собирается она много давать на похороны Алевтины, спавшей с ее мужем. К тому же Людмила сказала, что она не раз помогала своей продавщице деньгами, вытаскивала ее из долгов. Словом, получалось, что Людмила не очень-то жаловала Алевтину по многим причинам, но не гнала, как мне кажется, из-за того, что та была ценным кадром – работящей, ответственной, безотказной, практически не болевшей. К тому же Аля не была обременена семьей, детьми, а потому могла зачастую работать и без выходных. Но со стороны может показаться: вот, мол, у Люды муж гуляет, а она знает это и терпит… Женщины редко такое терпят. Теперь, когда я знаю Людмилу, я понимаю, что и она не терпела, а просто ждала подходящего случая, чтобы решиться на что-то серьезное, чтобы один раз и навсегда перекрыть любовникам кислород…

Аникеев слушал-слушал и пока еще не мог взять в толк, куда она клонит. Убийство из ревности?..

– Вернусь к поездке Алевтины в Москву. Мне было известно, что Людмила закупает свой товар в Москве, что она не ездит ни в Турцию, ни в Грецию за шубами – боится. Еще мне охарактеризовали ее как женщину толковую в плане бизнеса, с хорошо развитой интуицией, словом, настоящую купчиху, которая никогда своего не упустит. Теперь слушайте. После похорон, вместо того чтобы есть кутью в доме Алевтины, мы втроем – я, Маша и Людмила – поехали к Людмиле домой, чтобы оказаться подальше от Зубковой, тетки Алевтины. Я заметила, что Людмила уже сильно пьяна, хотя за столом она практически ничего не успела выпить. То есть получается, что она приехала на поминки уже пьяной. Но и это не все – она, оказывается, отлично водит машину. При какой-то внутренней робости, не позволяющей ей перемещаться в пространстве далеко за границу, на своей территории она чувствует себя как рыба в воде. Она лихачит, не боится гаишников…

– Ничего не понимаю… Это так важно? – не выдержал Аникеев.

– Я перечисляю только детали, имеющие отношение к личности Людмилы Григорьевой. Потом будет и версия… – порозовев, ответила Дина. – Дальше. Мне было известно, что Людмила торгует дубленками. А в квартире ее было много шуб – некоторые еще были упакованы… Понимаете, шубы! Норковые! Когда она звала нас с Машей к себе домой, она сказала: поехали, девчонки, у меня и водочка хорошая, и шубы я недавно привезла… Ну не могли ей принести такое количество шуб, понятное дело, что она за ними куда-то ездила. И я предположила – куда.

– В Москву? Хочешь сказать, что она была в Москве? Но как же ее алиби?

– Какое там алиби?! Подумаешь – муж сказал, что жена была дома! Это он был дома, в Саратове, торговал вместо Алевтины, а жена его в это время была в Москве! И поездка для обеих – для Алевтины и Людмилы – была не простая. Я предполагаю так. Хотя моя версия и сомнительная, я слепила ее из отдельных логических обрывков. Помните, вы спрашивали меня, почему Алевтина не сняла перчатки? Так вот: я знаю почему…

Людмила Григорьева находилась на своей даче, перед полыхающим камином и пила в одиночестве водку. Необычайная легкость – вот что испытывала она вот уже целые сутки. Она сидела и пила здесь и представляла себе свою будущую жизнь. В комнате было тепло, она полулежала в шелковой пижаме на волчьей шкуре и представляла себя волчицей, хищницей, которая сумела преодолеть себя и заживет теперь новой, свободной жизнью. И больше – никаких мужей, никаких привязанностей. Теперь она будет мужчин только использовать. Как свежие газеты – прочитал и выбросил. Она никому не позволит влезть к себе в душу и вытоптать там все, вытравить, изгадить…

Она встала и, шатаясь, направилась в ванную. Чистая, теплая, благоухающая мылом, теперь она принадлежала только ей одной. И долой все эти мужские бритвы-помазки, кремы и одеколоны. Она собрала все это и решительно бросила в пакет для мусора. Потом туда же сунула домашние туфли (из натуральной овчины, с вышивкой, она подарила их Николаю на Рождество вместе с золотым перстнем), потом с тяжелым мужским купальным халатом в руках встала в дверях и задумалась, как истребить и это, но потом решила – пусть остается, мало ли кто появится у нее здесь…

Вернулась к камину, улеглась на мягкую шкуру, бросила в рот конфету – орех в шоколаде, разгрызла крепкими зубами. Как же Людмиле хотелось рассказать кому-нибудь о том, что пришлось ей испытать за последние несколько месяцев, поделиться! Поплакаться и признаться в том, что она совершила. Но подруг у нее не было – одни завистницы, которые в глаза клялись ей в своем уважении, дарили на дни рождения в складчину дорогие подарки вроде пальм в кадках или золотых цепочек, а за глаза звали ее старой теткой, купившей себе молодого и красивого мужа. Но сейчас, когда за окном завывала метель и она была совершенно одна в доме, к тому же кровь ее смешалась едва ли не наполовину с алкоголем (как ей представлялось), обида, скопившаяся в ней, и желание излить душу сделали свое дело. Она принесла из ванной комнаты купальный халат Николая, набила его подушками, в большом количестве раскиданными по дивану и ковру, усадила это чучело в кресло и поставила на подлокотник бокал с вином.

– Тебя как звать-то? – спросила она, обращаясь к своему молчаливому гостю. – Не хочешь говорить – и не надо… Главное, что ты пришел ко мне, ты здесь, а теперь сиди спокойно, пей вино, ешь вон бананы, апельсины и слушай меня… А ты как думал? Я пустила тебя в свой дом, позволила надеть Колин халат, ты в тепле, сытый, довольный… Так что у тебя нет выбора. Понятно?

Она встала, накинула шаль, завернулась в нее и уселась в кресло напротив. Она подумала, что если останется лежать на полу, на шкуре, то ее гость окажется как бы выше ее, а это было недопустимо.

– Понимаешь, я любила Колю. Всем сердцем! Мне для него ничего не было жалко. Хотя я отлично понимала, что он меня не любит. Что я некрасивая. Почти седая, я же постоянно подкрашиваюсь, у меня в шкафу большой запас краски… И вообще, я последнее время жила в напряжении, постоянно думала о том, что я старше, что я – полная, у меня тело устало от тугого белья, разных там подтягивающих бюстгальтеров, граций, корсетов. Я и раздевалась всегда в спальне одна, чтобы он не видел. А в ночной рубашке, пижаме или халате, вот как сейчас, смотрю – а я пока еще ничего… Ты думаешь, мне было легко изображать из себя страстную женщину? Но я видела, что он чего-то ждет от меня, чего-то хочет, а мне хотелось только одного – чтобы он всегда был рядом, чтобы я лежала у него на плече и слышала его дыхание. Это – все. Конечно, я все понимала: рано или поздно мы расстанемся. Потому что он отнюдь не был тем мужчиной, на которого можно во всем положиться. И он жил со мной, пока у меня были деньги… Вернее, ждал – пока не нашлась бы та, которая могла бы отнять его у меня. Мне всегда представлялась почему-то Сонька, красивая молодая сука, блондинка, стройная, с огромными сиськами, она мужскими костюмами торгует… Но он стал встречаться с Алевтиной. Ты не видел ее, а если бы увидел, то сказал бы: страшнее атомной войны! Ни кожи ни рожи. Не женственная, вообще – никакая. Я не пойму, что он в ней нашел? Но почувствовала вдруг, что он любит ее. Ни за что, просто так. А она всякий раз, глядя мне в лицо, как мне казалось, усмехалась: мол, ты знаешь, что сегодня вечером твой придет ко мне? Я возненавидела ее! Стала думать, как мне с ней поступить, чтобы Коля не понял, что это – моих рук дело… Нет, я не собиралась ничего особенного с ней делать – так, уволить, сделать так, чтобы ее обвинили, предположим, в воровстве, словом, в каком-нибудь преступлении, за которое она должна была бы понести наказание. Ведь если бы Коля узнал – ушел бы от меня, а я боялась этого больше всего. И вот пока я думала… Слушай, ты еще не заснул? Нет? Хорошо. Хочешь, я дам тебе сыру? Может, ты голодный? Подожди…