В Петербурге летом жить можно - Николай Крыщук

Сквозит Виктор через пруд, а сам вспоминает дорожный разговор с одним рано облысевшим психоаналитиком, похожим на молодого дьякона. Почему-то у них считается, что человек рано лысеет от ума.

Мужик, действительно, был славный. Все время пытал Виктора на сообразительность. Главный вопрос: чем отличаются люди от других животных?

Виктор, конечно, сразу про душу, про культуру. Тот все моментально отмел. Со смехом даже. Главным оказалось, что животные спариваются только в период течки, люди же – неутомимы. Потом: волки не едят волков, львы – львов, нет такого, чтобы собирались стая на стаю, а люди… Ну, это понятно. И еще: только в человеческом мире животных единственным мерилом являются деньги. Все остальное – относительно. Все, что не относительно – продается.

Виктора всегда радовала живая игра ума и четкость при этом. Правда, подумал, бабка Валя в эту историю не вписывается. Деньги для нее никогда не были главным. Детей, конечно, рожала исправно, но не в силу, как тот выразился, гиперсексуальности.

В стаи не объединялась, исключая колхоз. Да и какая это стая? Тогда ведь все делалось добровольно-принудительно.

При этом нельзя сказать, что бабка Валя как-то вы пала из человеческого рода. Просто живет на отшибе.

День так и не успел начаться. Зима. Старый Новый год – забыл. Деревья пьяно шушукаются, как будто подговаривают друг друга поменяться местами, по-братски переплетаются пьяными усами и роняют крошки. Рыжие окна глядят в недолго розовеющий снег. Кашляют сумерки. Наглые лампочки над парадными. Вообще знобит.

Империя сузилась до семьи, но страшно болит при этом в губернии сердца. Виктор любил иногда думать про себя так вот витиевато. Это было его тайное, на людях он ничего подобного себе бы не позволил.

Кажется, у них семейный грипп, хотя полным ходом идет строительство праздника. Он вошел в семейный уют стремительно, как и не уезжал.

Жена у Виктора была худая, всякое платье в плечах ей было велико. Выглядела она даже по воскресеньям изможденной, но не жаловалась никогда. Огромные вишневые глаза ее жили какой-то своей жизнью, и лицо всегда было освещено приветливой загадочной улыбкой, за которую он ее, наверное, и полюбил.

Жалко, не разговаривали они почти. Работала она мастером в каблучном цехе, там у них такой шум стоит, поневоле отучишься разговаривать. А он, напротив, любил разговаривать, в разговоре – приврать для занимательности, в споре сбить собеседника каверзным вопросом и в момент наивысшей его растерянности перевести все в добрую шутку.

Жена не то чтобы этого не понимала, не то чтобы относилась к этому с иронией, но поддержкой и партнером не была. Напротив, даже и нежность, которую он в ней чувствовал, скрывала телеграфно-производственным тоном.

Вот и сейчас. «Ты морковь с чесноком или с яблоками?» – спросила, гриппуя. – «С орехами». – «Разбежался. Спроси, сколько у бабушки?»

У бабушки было тридцать девять и два. Зашелушившимися губами она отказалась от аспирина и от чая с малиной. Не понравилось это Виктору. Засунул градусник себе под мышку. Температура тоже не маленькая, можно даже сказать солнечная. Семейный грипп. Ветер за окном.

Но праздник есть праздник. Старый Новый год они в семье любили даже больше, чем законный Новый. В этом было вот именно что-то незаконное, сугубо домашнее. Можно было не гостей – себя побаловать чем-то вкусным. Бабушка обычно пекла пироги с капустой, Наташа готовила салат с крабами и кукурузой, он пек Андрюшке его любимые безе. Потом шахматы, «морской бой» или общая игра в «баранью голову», из которой бабушка обычно вылетала первой – память уже не справлялась. И такое дуракаваляние до поздней ночи.

Сынишка, белокурый в степени смышлености, трогал на елке шары. Потом долго стоял у окна. Виктору даже показалось, что беззвучно плакал. Беспричинные слезы на глазах у него появлялись иногда, в минуты какой-то глубокой задумчивости.

Но нет, ничего. Вот уже сел за Щедрина.

По телевизору обещали миллион за ответ на вопрос, кто платил борзыми.

Жена, продолжая крошить на доске крабовые палочки, сказала: «До ночи еще далеко. Поешьте каши».

Андрюша, не отрываясь от книжки, ушел в комнату. Виктор молча прикидывал, как бы они распорядились миллионом.

«Морс? Компот? Американский аспирин?» – Это жена.

«Скажи, – спросил вдруг Виктор, разомлевший от температуры и домашнего тепла, – ты правда тогда ушла бы к нему босиком по снегу?» – Спросил, чтобы увидеть, как сама она ужаснется тому давнему происшествию. В такой вечер не могла не ужаснуться.

«Мама! Папа! Бабушка умерла!»

…Тюль небесный растянулся и посекся. Не остановить, не ухватить. Открылось такое, чего даже взглядом не достать. У Виктора глаза утеплились слезами. Подумал: «Почему их называют непрошеными?» Эх, бабка, бабка!

Сейчас вот отвезет и станет изучать ее телефонную книжку. Нет печальнее повести. Жена сидела, закрыв лицо полотенцем.

«Мама! А каша опять с комками».

О чем он там плакал у окна?

Мы с Виктором встречаемся часто, потому что при расселении коммуналки наши квартиры оказались в одном доме. Виктор младше меня, но его природное спокойствие всегда шло впереди возраста. Мне казалось, что это было спокойствие не сродни тому, кутузовскому, пропускающему французов к Москве, не следствие рассудительности вообще, а скорее спутник какой-то необременительной его доброты. Впрочем, бог знает.

Я даже не могу сказать, умен он или нет, был ли у него переходный возраст детских претензий к миру, как ему удается счастье и нуждается ли он в нем? Мне казалось, он из тех, кто легко встает по утрам и быстро засыпает ночью, осветив промежуток между пробуждением и сном неопределенного цвета улыбкой. Первая жена банально сбежала от него с морским офицером, выругавшись на прощанье нецензурно. Это оставило в нем след не столько горькой обиды, сколько недоумения. Есть ли в нем вообще самолюбие?

Пьянство клянут с такой истовостью, как будто открещиваются от тайного порока. Обвинения – самые поверхностные и случайные. Так супруги перед разводом вместе сочиняют аргументы для судьи. Из этого можно заключить, что истинной беды, производимой пьянством, никто не знает.

А главная беда в том, что мысль становится короткой. Мысль ведь нуждается в сне и в пробуждении, в игре и в работе утомительной. В вечерних тренировках с партнером и в вечерней грусти. Обязательно. Еще в ночной тоске и страхе. Иначе она не созреет.

Этой протяженности пьянице не хватает. Он ежедневно окорачивает судьбу. Мозг живет допинговыми озарениями. В событие вырастает скрюченная пожелтевшая ботва картофеля, будя мысль о матери. Желток в молоке, ускользающий из-под ложки – в событие заката. Люди, те вообще вызывают исключительно сильные впечатления. Интуиция становится прямо-таки звериной, поэтому то и дело подводит. Чувства уже настолько невыразимы, что брезгуют словом, подталкивая к сверхзвуковому действию.