Последний каббалист Лиссабона - Ричард Зимлер

Мир дожил до раннего утра среды, утра перед шестым вечером Пасхи.

Беспокойство заставило меня подойти к Фариду. Кончиков пальцев коснулось его дыхание, ровное, но слабое. Я вспомнил, как в детстве он плакал, когда после весеннего дождя начинали сильно пахнуть кусты олеандра во дворе: их сладкий запах был для него непереносим.

Да, он всегда был более чутким, чем я.

И я вспомнил тогда, как после рождения Иуды мы радостно плясали на берегу реки.

Иуда… Фарид… Дядя Авраам… Имена… Они — случайные знаки, или что-то более важное?

Я совсем упал духом, когда при обращении меня назвали Педро вместо Берекии, и дядя накрыл мою голову молитвенным покрывалом.

— У Бога много имен, — прошептал он. — И мы, созданные по Его образу, тоже можем иметь много имен. То, что скрывается за твоими именами, всегда будет неизменным.

Наставник часто говорил мне, что мы все — автопортреты Бога.

Неужели это относится и к его убийце?

После того, как я видел костер из тел евреев, полыхавший у ступеней Доминиканской церкви, вы бы решили, что одна жизнь — жизнь дяди — не имела столь огромного значения. Возможно, весь ужас должен собраться в одной душе — адамантом боли.

Мои мысли зашли в тупик, и я посмотрел на окна в северной стене, сквозь которые начинал пробиваться рассвет. Я глотнул воды из кувшина, стоявшего на шкафу, кивком пожелал доброго утра проснувшейся матери. Синфа спала возле ее бедра. Мама рассеянно гладила ее по волосам, склонив голову к правому плечу и с трудом шевеля руками. Фарид тоже пока спал. Его лоб горел. Я протер его влажной тканью, но Фарид не проснулся.

Откинув с тела девушки ковер, я встал на колени возле ее головы и внес последние исправления в ее портрет: я нарисовал ей слишком широкий, слишком театральный рот.

Портрет — мощная вещь: глядя на него, я увидел, как ее черты приобретают вид талисмана несбывшихся надежд.

Через несколько минут, в то время как я был занят исправлениями губ, до моего слуха донеслись голоса Резы и ее мужа Хосе. Они звали нас из двора. Мама села, открыв рот, но не поднималась на ноги, словно не веря собственным ушам. Я бросился к ним. За мной побежала Синфа.

Когда мы добрались до верхней ступени, Реза как раз открывала дверь люка. Я жестом показал ей, чтобы она дала мне выйти.

— Я везде вас искал! — сказал я, обнимая ее.

Было приятно снова почувствовать ее маленькое крепкое тело. И мне нужен был свет и воздух.

И все же Реза выглядела так, словно за ней гнались. Ее огромные серые глаза, обычно такие спокойные, — даже надменные, как говорили некоторые, — горели беспокойством. Хосе уже несколько дней не был у брадобрея, выглядел больным и опухшим, словно от сдерживаемого ужаса. Вокруг глаз пролегли глубокие темные круги, полные алые губы сильно потрескались.

— Ты цел, Бери? — нерешительно спросила Реза.

— Цел, цел. Но где вы оба пропадали? Я был у вас дома, но там была…

— Мы пытались прорваться сюда, но дорогу перекрыли, — сказал Хосе, беря меня за плечи. — И мы ушли из города в Собраль. Пережидали там. Каждый раз, как мы пытались вернуться, до последнего момента, ворота… — Он помотал головой. — Мы не могли рисковать.

Реза сняла с головы ток и беспокойно спросила:

— Здесь все… все живы?

— Я не могу найти Иуду, — ответил я. Мое сердце гулко ударилось о ребра, словно ища выхода, когда я добавил: — А твой отец, Реза… он оставил свое тело и вернулся к Богу.

Ток выпал из ее разжавшихся пальцев. Глаза широко раскрылись, ища объяснений. Я приблизился, чтобы взять ее за руки, но она отстранилась. Я прошептал:

— То, что служило твоему отцу убежищем, лежит в подвале.

Она внезапно побледнела, глаза остекленели. Она спускалась к нему, словно ее тянули за ошейник.

Внизу мама, Синфа, Хосе и я отошли в сторону, когда она встала на колени и прикоснулась к его окоченевшим пальцам. Чтобы принять смерть, с ней нужно побыть наедине.

Она осела на пол, как ребенок, и я положил ладонь ей на голову. Я чувствовал, как она тихонько плачет. Потом она повернулась к Эсфирь.

— Как это произошло, мама?

Тетя не ответила, глубоко уйдя в себя.

— Ты не знаешь, король Мануэль подчинил город? — спросил я Хосе.

— Пока нет. Говорят, он боится возвращаться. Народ жаждет его смерти.

Реза молилась над телом дяди. Когда она отвернулась, с места призраком поднялась Эсфирь, подошла к телу и накрыла его лицо ковром. Затем она снова села и обратилась в статую.

Стена молчания пала внутри девочки без ногтя, когда Реза взяла ее на руки. Она рыдала так громко, как будто ее рвали на куски.

— Ты ее знаешь? — спросил я.

— Авибонья. Дочь моей соседки Грасы. Она…?

Я пожал плечами.

— Девочка была там одна.

Это был грех, я знаю, но, отвечая, я подумал: «Лучше бы вместо нее нашел Иуду».

Уже почти полдень среды — осталось семь часов до начала шестого священного вечера Пасхи — и я закончил все рисунки, которые могут мне пригодиться.

Реза уверила нас в том, что в городе тихо, и она, Хосе, Синфа, Авибонья, мама и я поднимаемся наверх, неуверенно, словно после долгого пребывания в далекой стране. Чтобы унять жар Фарида, я веду его в мамину комнату и обмываю лицо бренди. Кладу компресс ему на лоб. У него нет сил открыть глаза, но он не спит: пальцы снова и снова скользят по моим рукам, он зовет Самира.

Эсфирь осталась внизу наедине с полумраком подвала.

Мы готовим моего учителя и девушку к похоронам. Обмывая тела, мы поем молитвы. Семь раз я омываю лицо дяди холодной водой, трижды — теплой. И, как написано, сперва мы очищаем его живот, затем плечи, руки, шею, гениталии, пальцы на ногах и на руках, глаза и ноздри.

Теплая волна грусти и радости накатывает на меня, пока я держу мраморные ледяные руки дяди в своих: он ушел к Господу. Потом я остаюсь наедине с убитым. Озарение приходит как вспышка, сказано в Зохаре. Так оно и есть.

Рана на его горле почернела. Кровь превратилась в керамическую корку.

Четырежды я омываю его пальцы, но на них все равно остаются пятна чернил. Так, как и суждено художнику, предстающему перед Богом.

Тетя Эсфирь отрезает прядь своих волос и кладет окрашенный хной локон ему на грудь.

Кто из еврейских поэтов сказал, что волосы вдовы пропитаны кровавыми слезами?

Учитель уже одет в белый халат, и мама посыпает его глаза и интимные места символической пылью Иерусалима.

Я держу Синфу за руку, пока она прощается с ним.