Без поводыря - Андрей Дай

И лютая зависть. Очень, до сведенных в бессильной злобе кулаков, хотелось хотя бы через оконное стекло взглянуть на кортеж наконец-то приехавшего Николая. Жаль все-таки, что позволил обществу уговорить себя на то, чтобы предоставить его высочеству в пользование бывший особняк разорившегося купца Горохова, на Почтамтской, где с января 1864 года пребывало Благородное собрание. Тогда этот вариант показался хорошей идеей. В обширной двухэтажной усадьбе были и собственные конюшни с каретным сараем, и амбар для продуктов, и почти два десятка спален, и большой удобный кабинет, и обширный зал для массовых мероприятий. В принципе все это было и у меня, но то здание использовалось, как говорится, эпизодически, и ни в одном из многочисленных его помещений не валялся прикованный к постели раненый чиновник в отставке.

Итогом, совершенно естественно, стало то, что все события прошли мимо меня. Народ от души вопил «ура!», грохотали залпы из ружей, а я не имел возможности глянуть на все это верноподданническое безумство даже одним глазком.

Вечером в первый день прибытия на минутку заглянул Миша. Заявил с порога, радуясь неизвестно чему, что, дескать, все проходит замечательно и великий князь с княжной просто великолепны. И убежал. Я говорил себе, что у человека масса дел, что на Карбышеве висит ответственность за целую орду малолетних посыльных – учеников Томской гимназии, и ему наверняка совсем невозможно отвлечься. Врал, конечно. Это я себя так уговаривал, чтобы не сорваться и не начать орать на единственного оставшегося в огромной усадьбе человека – верного моего Апанаса. И слава Богу, что Миша так и не пришел в любой из следующих, пустых и скучных, вечеров. Я бы брякнул что-нибудь недоброе, он бы обиделся…

Выпросил у белоруса несколько листов бумаги и карандаш. Пришлось пообещать, правда, что ничего писать не стану – Маткевич строго-настрого запретил мне пока и читать, и бумагу марать. Рисовал картинки, пытался думать, но мысли вновь и вновь поворачивались на те дела, что творились нынче за оконными стеклами.

Я мог быть спокоен. Все, что планировал, было сделано должным образом. Сам-то по понятным причинам на улицы города взглянуть не мог, но все единогласно сходились во мнении, что таким нарядным Томск никогда еще не был.

Все городские гостиницы стояли пустыми в ожидании неопределенного количества гостей – к нашему удивлению, часть свиты наследника, не доезжая Колывани, свернула на юг, в сторону Барнаула. В особняках Асташева, Тецкова, Поповых, Тюфиных и Мартинса гостевые комнаты тоже привели в порядок.

Четыре недели подряд солдаты Томского губернского батальона грохотали подкованными каблуками по промерзшим улицам, отрабатывая неведомые им прежде перестроения. По Соборной площади, в той части, что осталась пустой после возведения стеклянного павильона нашего губернского Экспоцентра, безсоновские казаки выделывали совершенно цирковые трюки на лошадях.

В одном из особнячков на Обрубе, доставшемся магистрату «за неимением иных наследников», обустроили целебные бани. Их уже опробовали горожане и признали штукой хоть и чудно́й, но весьма полезной.

В застекленном, похожем на изрядно выросший торговый киоск из двадцать первого века, павильоне две последние недели кипели совершенно мексиканские страсти. Размеры экспозиции неожиданно для нас, организаторов, оказались много меньше, чем число предлагаемых для размещения экспонатов. Купцы и промышленники, явившиеся в столицу края, как только слухи о скором приезде царевича подтвердили в губернских «Ведомостях», готовы были бороды друг другу выдрать в спорах – чей товар имеет больше прав на то, чтобы попасть пред ясны очи великого князя. А потом приехал обоз из Барнаула, и все, даже только что готовые выцарапать конкуренту глаза, сплотились уже против наглецов с юга. Скандал был неминуем. Пришлось даже отправлять на площадь дежурный казачий десяток. И тем не менее за решением неожиданно возникшей проблемы все-таки пришли ко мне.

Дело в том, что змеиногорские мастера, притащившие в Томск здоровенную малахитовую скульптуру, выбрали беспроигрышную тему. Они высекли из цельного куска орла о двух головах в натуральную величину. Хищно поглядывающий в четыре глаза на беснующихся от ярости купцов птиц занял бы сразу три места на выставке достижений губернии!

– Пристроить стеклянные же сени, – решил я. – По центру поставить полуколонну с птицей. Надписать имена мастеров…

– А рудник?! – петухом вскинулся гость с юга губернии. – А горное правление?!

– У нас этакая красота только в одном месте водится, – разом отмел я все возражения. – И рудник сей на весь мир известен. Неужели государю Николаю Александровичу о вотчинных землях своих неведомо?!

Так двуглавая птица поселилась на входе в нашу ВДНХ. А павильон все-таки пришлось немного расширять. Совсем чуточку. Магистрат принял решение собирать небольшой взнос в пользу города за участие в экспозиции. Часть особенно прижимистых купчин сразу куда-то испарились…

Ссыльных, признанных неблагонадежными, перевели в другие селения губернии. За тех, что остались, должен был кто-то из уважаемых горожан поручиться. Жандармский штабс-капитан, генерал Сколков и мой полицмейстер решили, что этого будет вполне довольно, но я настоял на том, чтобы в домах, где было спрятано приготовленное для восстания оружие, поместили небольшие отряды солдат или казаков. И все равно на сердце было неспокойно, пока не стало известно, что кроме атаманцев с Никсой прибудет еще жандармский полуэскадрон и два эскадрона конногвардейцев. Ах, как красиво, должно быть, они, блестящие господа в парадных мундирах на великолепных скакунах, въезжали в улицы моего города…

Вечер третьего дня нашим планом отводился на большой бал. Утром Тецков с Тюфиным должны были сопровождать великого князя в Черемошники, где намерены были похвалиться только-только достроенным речным портом. Время примерно с обеда и до вечерних сумерек оставляли молодому наместнику на отдых и подготовку к вечернему мероприятию, которое должно было, словно царская корона, венчать всю эту трехдневную суету.

Вполне логично для меня было ждать посетителей в первой половине дня. Я и ждал. Как юный влюбленный в томлении от предстоящего свидания, прислушивался – не хлопнут ли входные двери, не заскрипят ли половицы под каблуками с последними новостями спешащих ко мне соратников. Я даже велел белорусу убрать из комнаты часы, чтобы не смотреть на то, как ленивая стрелка ползет от одной цифры к другой.

Потом Апанас принес опостылевший за прошедший месяц мясной бульон. Ни куриный, ни свиной, ни тем более говяжий – уже в горло не лезли. Хотелось самых обычных пельменей или котлеты с макаронами. Что-нибудь осязаемое, что-нибудь, во что можно было бы впиться зубами, а не цедить, как воду. Слава Богу, я хотя бы право на то, чтобы самому держать ложку, дней десять назад отвоевал. Я понимаю – поначалу! Руки так дрожали от слабости, что я и капли бы до рта не донес. Но теперь-то! Теперь мне доктор разрешил даже иногда сидеть, обложившись подушками. И раз голову не простреливало при каждом произнесенном слове – значит, и есть так, как это делают все обычные люди, я уже был вполне в состоянии.