Последний снег - Стина Джексон

печеночный паштет, костный бульон — богатую железом, жирную пищу, которая должна помочь ей набраться сил к родам. Она ела, и ребенок начинал елозить в животе, словно разделял с ней трапезу.

Отец не хотел, чтобы она выходила в деревню на последних месяцах. Так что ей приходилось довольствоваться прогулкой по двору. Она вдыхала запах снега и вслушивалась в тишину, чувствуя на себе неустанный взгляд отца. Слежка раздражала, поэтому чаще, вместо прогулки, она открывала окно и слушала, как шелестит в ветвях ветер. Деревня была укутана снегом. Люди, обычная жизнь — все казалось таким далеким. Отец гнал прочь всех, кто заглядывал к ним на порог. А ей говорил, что им никто не нужен: «Не переживай, моя ягодка. Мы справимся с этим вместе».

В последние недели ребенок стал таким тяжелым, что она не могла ходить. Как-то попыталась спуститься по лестнице, остановилась перевести дыхание, и отец наорал на нее, чтоб вернулась в комнату.

Она лежала на своей детской кровати с розовым одеялом и смотрела на огромный живот. Чувствовала ножки младенца под кожей, чувствовала, как он пинает ее изнутри. Она уже знала, что это мальчик — будущий мужчина, который со временем станет чудовищем. Она страшилась дня родов, когда ей придется встретиться с этим ребенком лицом к лицу.

Лежала и думала о неоновых огнях бензозаправки, о холодных руках у нее под курткой. О холоде внутри, когда они входили в нее, и о гусиной коже и цокающих зубах после того, как все заканчивалось. Но воспоминания об Одиноком Волке грели ей душу. Иногда по ночам она высматривала его в окно. Ей казалось, что она чувствует его дикий запах поблизости. Кровь быстрее струилась в жилах. Пассажирское сиденье его машины — вот единственная свобода, вкус которой ей удалось ощутить.

Кругом толпилась смерть. Черные костюмы и платья кучковались между полками. Повсюду постные лица. На улице — низкое небо, как грязная простыня. Входившие в двери покупатели приносили с собой влагу. Видара Бьёрнлунда только что похоронили, и люди не могли говорить ни о чем другом. Стоя за кассой, Лиам жадно прислушивался к их разговорам.

— Думала, она в обморок хлопнется, бедняжка…

— Интересно, что будет с мальчиком. Вот уж кому не повезло с семейкой…

— Знаю, что о покойных плохо не говорят, но Видар сам это заслужил. С тех пор как его жена скончалась, он совсем с ума сошел…

Много шептались и о том, как произошло убийство. Какой-то короткостриженный мужик с курчавой бородкой шептал своему приятелю:

— Сперва ему прострелили башку. А потом переехали квадроциклом, так что на нем живого места не осталось. Когда его достали из колодца, он был мешком с переломанными костями.

Все были так заняты сплетнями, что никто не обратил внимания на его разбитую губу. Ниила спросил, конечно, что произошло, и Лиам наврал про хоккейную тренировку, хотя ни разу в жизни не играл в хоккей. Разве что мечтал об этом в детстве.

К перерыву он едва держался на ногах от усталости. Пришлось даже опереться на вонючий мусорный контейнер, чтобы не упасть. Содержимое пакетика, который ему вручил Габриэль, уменьшалось с каждым днем. Он не хотел принимать таблетки, но не мог удержаться: слишком были натянуты нервы. Лиам вздрагивал от малейшего шороха. Перед работой он проглотил две таблетки, но эффекта не почувствовал: всякие мысли по-прежнему носились в голове. Закурив сигарету, он постоянно оглядывался по сторонам: вдруг брат выскочит из темноты и снова втянет его в свои проблемы.

Лиам прекрасно знал, что это он, Габриэль, закинул тело в колодец, хотя брат все отрицал. Говорить с ним было все равно что со стеной. Брат еще хуже, чем отец. Он не просто врал — наркотики затуманили ему сознание, и он уже путал вымысел с реальностью. Единственное, что оставалось Лиаму, — держаться от брата подальше, не позволять ему утягивать себя за собой в эту трясину.

Он затушил сигарету, когда появилась Лив Бьёрнлунд. Черное платье висело на ней как мешок. Лицо бледное и напряженное.

— Что с тобой произошло? — спросила она.

— Неудачная хоккейная тренировка.

— Можно сигаретку?

Стараясь унять дрожь в руках, протянул ей пачку. Зажигалки у нее тоже не было. Поднося зажигалку, он отметил, какое у нее измученное лицо. Под глазами глубокие тени, но ни следа слез.

— Я сегодня похоронила отца.

— Я слышал. Мои соболезнования.

— Ниила не хочет, чтобы я работала ближайший месяц. Говорит, люди слишком любопытны, они не дадут мне покоя. Он сказал, что ты можешь взять мои смены.

— До твоего возвращения — да. А потом все будет по-прежнему.

Она вглядывалась в темноту, словно опасаясь, что кто-то их подслушивает, и делала короткие глубокие затяжки.

— Только не говори Нииле, но я, наверное, не вернусь.

— Почему?

— Меня здесь ничего не держит. Отца больше нет. У меня нет причин оставаться. Я продам дом и уеду с сыном подальше отсюда.

В ее голосе звучало волнение, глаза засверкали. Убрав волосы с лица, она посмотрела на Лиама. Тот отвел взгляд, чтобы скрыть радость. Это было лучше, чем он надеялся. Если они уедут, ничто не будет напоминать о том, что произошло, и люди скоро все забудут.

— Мне нужно идти. Ниила будет меня искать, — сказал он.

— Я слышала, у тебя есть дочь.

— Да.

— Ниила говорит, поэтому ты и работаешь здесь. Ради дочери.

Лиам опустил голову. У нее были носки разного цвета — один белый, другой черный.

— Я обещал купить ей дом.

— Неплохо.

Она затушила сигарету ботинком.

Лиам открыл дверь и придержал, пропуская Лив вперед. Она задержалась на пороге, повернулась к нему и прошептала:

— Знаешь, что важнее, чем дать дочери дом? — Что?

— Сделать так, чтобы однажды она осмелилась его покинуть.

Видара застрелили, а потом сбросили в колодец. Это кричали заголовки всех газет, и повсюду ее теперь провожали людские взгляды. Симон сидел рядом, опустив на лицо капюшон, чтобы скрыть слезы. Ей хотелось утешить его, сказать, что, по крайней мере, дед не страдал — все произошло быстро. Но слова застревали в горле. Они ехали молча, окутанные темнотой.

У ворот их поджидали незнакомцы. Мужчина и женщина. Судя по камерам и микрофону, журналисты. Лив узнала их: они кружили и у церкви как стая голодных ворон.

Симон взялся за ручку дверцы:

— Мне послать их к черту?

— Нет, мы ничего не будем им говорить.

Она вышла из машины и подняла шлагбаум, чтобы избавить сына от общения с ними.

— Как ты себя чувствуешь, Лив? — спросила журналистка. — Хочешь поговорить с нами?

Голос