Распутин. Воспоминания дочери - Матрена Распутина

Хотя Феликс не позволяет себе уточнений, не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять значение этой фразы.

(Не могу здесь не привести эпизод, произошедший в Париже, уже в 1960 году.

В доме моей дочери случайно оказался молодой человек с нарумяненными щеками и крашеными волосами. Узнав, чей это дом, он истерически расхохотался, а когда пришел в себя, позвонил по телефону Юсупову и, взвизгивая от возбуждения, выложил ему новость: «Дорогой, ты ни за что не поверишь, откуда я тебе звоню…»)

Порочный маскарад

Но больше всех к развитию у Феликса известного порока приложил руку его старший брат, Николай, впоследствии жених бедной Муни. Его забавляли успешные переодевания брата в женщину, и он уступил капризу своей любовницы — Поли, желавшей иметь в Феликсе спутницу развлечений.

Они взяли с собой переодетого женщиной Феликса в кабаре посмотреть выступление цыган. Его маскарад остался незамеченным.

Как-то Феликс поехал с Николаем в Париж. Братья решили пойти на бал, переодев, разумеется, Феликса женщиной. Николай же выступил в роли его (ее) кавалера.

Чтобы скоротать время до начала бала, они пошли в театр, где их заметил король Эдуард Седьмой.

Во время антракта Николай вышел в фойе покурить, а после со смехом рассказал Феликсу, что к нему подходил некто от короля Англии, посланный, чтобы узнать имя его юной дамы.

Феликс был польщен и обрадован.

По возвращении в Санкт-Петербург Николай и Поля устроили Феликсу двухнедельный ангажемент на выступления в фешенебельном кафе «Аквариум».

Феликс позаимствовал для такого случая драгоценности матери. Его выступления пользовались колоссальным успехом. Но, к его сожалению (и не больше), на седьмой вечер друзья матери узнали самого Феликса и надетые на нем драгоценности.

Дома ждала бурная сцена.

Николай взял всю вину на себя, и дело было вскоре забыто.

Феликс оставил карьеру певицы кабаре, но продолжал искать приключений под видом женщины и пускался во все более рискованные предприятия, пока однажды отец не вызвал его к себе.

Отец Феликса накинулся на сбившегося с пути сына и пересказал все слухи (а на самом деле — лишь стыдливо приуменьшенную правду), ходившие в обществе и открывающие истинную картину жизни сына. Он представил Феликсу длинный список проступков, опозоривших (как считал он, но не его сын) имя семьи.

Феликс сделал некоторые выводы. Но ни в коем случае не желал перемены в своем образе жизни.

Причем необходимо заметить, что пребывание на той ступени общественного положения, на какой находились Юсуповы вообще, все-таки с возрастом вынудило Феликса умерить желания эпатировать. Он старался загнать внутрь свой порок, но не для того, чтобы, раскаявшись, изжить его. (Напротив, он пестовал его.) Феликс стал более изощренным в своем разврате. Он сделал порок частью собственных светских манер.

И весьма преуспел в этом.

Говорили, что Феликс Юсупов страдал лунатизмом, да он и сам часто рассказывал об этом, не воспринимая происходившее с ним как болезнь. Скорее наоборот.

Роковое знакомство

Некоторые утверждали, что в душе Феликса боролись Бог и дьявол. Но полагающие так были слишком добры к юноше. Бог давно «заготовил про него ад».

(Примечательно следующее. До меня недавно дошло от общих знакомых, что Феликс с жаром взялся за рисование. Хочет, видимо, изобразить что-то возвышенное. Пока же, несмотря на все усилия, получаются только чудовища. Юсупов жалуется, что Бог не дает ему выразить всю душу. Несчастный не в силах признаться себе, что это и есть его душа.)

Феликс хвалился тем, что его несколько раз посещали видения, что он «слышит голоса». Вполне возможно. Только уверена — это были злые голоса и дурные видения.

Внешне же дело выглядело таким образом, будто Феликс старается нащупать пути к другой жизни, даже благообразиться. Особенно страстно он начал представляться таким после смерти брата, которого, надо сказать, действительно любил. Однако непреодолимая тяга к дурному актерству и здесь приводила его на грань бесстыдства.

Мария Евгеньевна Головина, по-христиански простившая Николая, перенесла всю нежность на Феликса. Она надеялась помочь ему, поэтому и озаботилась тем, чтобы представить Феликса моему отцу — «святому старцу», как говорила Муня.

Между тем, Муню, все-таки хорошо видевшую, с кем она имеет дело, даже как-то поразил пыл, с каким Феликс выразил не просто готовность, но нетерпеливое желание встретиться с моим отцом.

Феликс наблюдает

Встреча произошла в доме Головиных на Зимней Канавке. О том, что там было, мне рассказала Анна Александровна со слов Марии Евгеньевны.

По своему обыкновению Феликс опоздал к обеду. Он был чрезвычайно элегантно и модно одет, «весь в облаке сладких духов и душистой пудры». Феликс целовал присутствовавшим дамам руки с немыслимым изяществом и при этом имел вид человека, делавшего одолжение.

Феликс старательно не смотрел в сторону отца, сидевшего, разумеется, на самом почетном месте. Только после того, как Мария Евгеньевна подвела Феликса к отцу, первый даже как будто был обескуражен явлением в столь роскошной обстановке мужика.

Будучи представленным, Феликс излишне театрально поклонился и не отстранился от троекратного поцелуя отца, только, как показалось Марии Евгеньевне, несколько поежился.

Феликсу оставили место напротив отца. Как уверяла Мария Евгеньевна — без всякого умысла.

Прерванный обед продолжился. В его протяжение Феликс почти ничего не ел и лишь изредка вступал в беседу с незначительными замечаниями (голос у него был довольно высоким, а интонации жеманными), но ни разу в том случае, чтобы ответить на слова отца.

Феликс наблюдал. Надо заметить, что Юсупов слыл любителем странностей разного рода. Он сам неоднократно заявлял, что его буквально тянет к «экзотическим лицам» и пояснял: «к маньякам, садистам, хамам…». Феликс искал развлечений и умел их находить везде и во всех. И к Головиным он пришел в поисках развлечения.

Что за мысли роились в его голове, когда он видел перед собой картину, поначалу приводившую в растерянность всех рафинированных сотрапезников отца?

Из деликатности никто из отцовских друзей никогда не говорил с ним о правилах поведения за столом. Это казалось и на самом деле было несущественным по сравнению с тем, что и о чем за едой обсуждалось. Трапеза воспринималась как ритуал, не более, но и не менее того.

Отец за столом вел себя, как говорят, малокультурно. Он пользовался только в редких случаях ножом и вилкой. Больше же — просто руками. Большие куски он разрывал. У отца был большой рот, а так как ел он не то чтобы торопливо, но не степенно (к тому же вместо зубов имел только корешки), крошки просыпались на бороду, где и застревали.

По виду отец в такие минуты представлял собой неопрятного мужика и уж никак не святого старца.