Гигиена убийцы. Ртуть - Амели Нотомб

Ей вспомнилось лицо Хэзел, и она вздрогнула.

На следующий день молодая девушка уже не пряталась под одеялом, а поджидала медсестру, сидя в постели. Выглядела она лучше, чем накануне, и приветствовала гостью веселым «Здравствуйте!».

Франсуаза поставила ей термометр. «Тридцать семь. Она уже здорова. У нее просто подскочила температура».

– Тридцать девять, – сказала она.

– Не может быть! Я ведь очень хорошо себя чувствую.

– Так часто бывает при высокой температуре.

– Капитан сказал, что мне грозит плеврит.

– Ему не следовало вам этого говорить.

– Наоборот, он правильно сделал! Я так рада, что моя болезнь серьезна, тем более что она совсем не причиняет мне страданий: от нее только выгода и никаких неудобств. Каждый день видеться с такой славной девушкой, как вы, – лучшего и пожелать нельзя.

– Уж не знаю, такая ли я славная.

– Вы не можете не быть хорошим человеком, раз вы здесь. Кроме моего опекуна, ко мне никто не приходит. Ни у кого не хватает духу. Самое ужасное, что я их понимаю, этих трусов: сама бы я на их месте еще не так боялась.

Медсестру так и подмывало спросить почему, но она опасалась, что стены здесь могут иметь уши.

– Вы – другое дело. При вашей работе вам не привыкать к подобным зрелищам.

В отчаянии оттого, что не может ни о чем спросить, молодая женщина принялась раскладывать шприцы.

– Мне нравится ваше имя – Франсуаза. Оно вам очень идет: красивое и серьезное.

На мгновение медсестра оторопела, потом рассмеялась.

– Это правда! Почему вы смеетесь? Вы красивая и серьезная.

– Да?

– Сколько вам лет? Я знаю, это нескромный вопрос. Не обижайтесь, меня никто не учил, как себя вести.

– Тридцать.

– Вы замужем?

– Не замужем, детей нет. Вы очень любопытны, мадемуазель.

– Зовите меня Хэзел. Да, я просто сгораю от любопытства. Есть от чего. Вы не можете даже представить, как я одинока здесь. Вы не можете представить, какая радость для меня поговорить с вами. Вы читали «Графа Монте-Кристо»?

– Да.

– Я сейчас как Эдмон Дантес в замке Иф. Много лет я не видела ни одного человеческого лица и вот прорыла ход в соседнюю камеру. А вы – аббат Фариа. Я плачу от счастья, ведь теперь я не одна. Мы целыми днями рассказываем друг другу о себе, говорим о пустяках и счастливы, потому что этих простых человеческих слов нам до смерти не хватало.

– Вы преувеличиваете. У вас есть Капитан, вы видите его каждый день.

У девушки вырвался нервный смешок.

– Да, – подтвердила она.

Медсестра ожидала признания, но его не последовало.

– А как вы будете меня лечить? Наверное, сначала выслушаете? Мне нужны какие-нибудь особые процедуры?

– Я сделаю вам массаж, – сказала Франсуаза первое, что пришло в голову.

– Массаж? От плеврита?

– Пользу массажа часто недооценивают. Хороший массажист может вывести из тела все токсины. Повернитесь на живот.

Медсестра провела ладонями по спине девушки. Ощутила сквозь белую ткань ночной сорочки, какая она худенькая. Разумеется, массаж был только предлогом, чтобы задержаться у Хэзел подольше.

– А мы можем поговорить, пока вы меня массируете?

– Конечно.

– Расскажите мне вашу жизнь.

– О ней почти нечего рассказать.

– Все равно расскажите.

– Я родилась в Нё, так там и живу. Профессию медсестры освоила в больнице, где и сейчас работаю. Мой отец был рыбак, мать – учительница. Мне нравится жить у моря. Я люблю смотреть, как причаливают корабли в порту. Когда я вижу их, мне кажется, что я знаю мир. Хотя сама я никогда не путешествовала.

– Это чудесно!

– Вы смеетесь надо мной.

– Нет! У вас такая простая и прекрасная жизнь!

– Действительно, мне по душе такая жизнь. И особенно по душе моя работа.

– А какое ваше самое заветное желание?

– Мне бы хотелось когда-нибудь уехать на поезде в Шербур. А там я села бы на большой корабль, который увез бы меня далеко-далеко.

– Как странно. А со мной было то, о чем вы мечтаете, только наоборот. Когда мне было двенадцать лет, большой корабль из Нью-Йорка привез меня и моих родителей в Шербур. Оттуда мы поехали на поезде в Париж. Потом в Варшаву.

– Варшава… Нью-Йорк… – ошарашенно повторила Франсуаза.

– Мой отец был поляк, он эмигрировал в Нью-Йорк и там разбогател. В конце прошлого века он встретил в Париже молодую француженку и женился на ней: это была моя мать, она уехала с ним в Нью-Йорк, где родилась я.

– Значит, у вас три родины! Это поразительно.

– Две. Действительно, после восемнадцатого года я могла бы стать и полькой. Но после одной бомбежки в восемнадцатом году я стала ничем.

Медсестра вспомнила, что разговоров об этой роковой бомбежке следовало избегать.

– Моя жизнь, хоть и короткая, была историей сплошных потерь. До двенадцати лет я была Хэзел Энглерт, маленькой принцессой из Нью-Йорка. В тысяча девятьсот двенадцатом году мой отец обанкротился. Мы пересекли Атлантический океан, увозя с собой то немногое, что удалось сохранить. Папа надеялся вернуть принадлежавшее его семье имение недалеко от Варшавы, но от него осталась лишь жалкая ферма. Тогда мама предложила возвратиться в Париж, полагая, что жизнь там будет легче. Она не смогла найти никакой работы и стала прачкой. А отец начал пить. Потом наступил тысяча девятьсот четырнадцатый год, и мои бедные родители поняли, что лучше было бы им вовсе не уезжать из Соединенных Штатов. Историческое чутье в очередной раз подвело их, когда они решили туда вернуться – в тысяча девятьсот восемнадцатом году! Мы отправились из Парижа в Шербур, на этот раз в двуколке. На почти безлюдной дороге мы были идеальной целью для любого воздушного налета. Очнулась я круглой сиротой, на носилках.

– В Нё?

– Нет, в Танше, недалеко отсюда. Это там Капитан нашел и подобрал меня. Не знаю, что бы со мной сталось, если бы он не взял меня под свое крыло. У меня больше нет ничего и никого на свете.

– Такая участь постигла многих в восемнадцатом году.

– Но вы же понимаете, когда случается такое, как со мной, нет никаких шансов пережить это. Мой опекун привез меня на Мертвый Предел, и больше я его не покидала. Что меня поражает в моей жизни, так это неуклонное сужение географических рамок. От бескрайних горизонтов Нью-Йорка до этой комнаты, из которой я почти не выхожу, все менялось в строгой последовательности: после польской деревни – жалкая парижская квартирка, после трансатлантического лайнера – катер, который доставил меня сюда, и, главное, от больших надежд моего детства к полной бесперспективности моего нынешнего существования.