Поцелуй женщины-паука - Мануэль Пуиг

— Ты чего остановился?

— …

— Слушай, ну прекрати…

— …

— Черт подери! Я же сказал, что сегодня надо радоваться, понятно?!

— Не надо меня так трясти…

— Потому что сегодня нам все нипочем.

— Ты меня испугал.

— Не надо грустить и бояться нечего… Я хочу лишь сдержать свое обещание и сделать так, чтоб ты забыл обо всем плохом. Я ведь обещал сегодня утром — ты не будешь грустить. И слово сдержу, черт подери, потому что мне это ничего не стоит. Мне это ничего не стоит… и пока это в моих силах, пусть только сегодня… я не позволю тебе унывать…

— Интересно, как там сегодня на улице.

— Кто знает… Наверное, не очень холодно, но влажно. Думаю, облачно, Молина, и облака очень низко, от них свет улицы отражается.

— Да, наверное.

— Улицы сырые, особенно мостовые, хотя и дождя-то нет. Легкий туман.

— Валентин… когда влажно, я становлюсь раздражительным, потому что весь чешусь, но сегодня нет.

— Мне сегодня тоже хорошо.

— Еда нормально пошла?

— Да, еда…

— Ух ты, осталось совсем немного…

— Все из-за меня, Молина.

— Оба виноваты; съели больше, чем обычно.

— Когда ты в последний раз получил передачу?

— Четыре дня назад. На завтра осталось немного сыра и хлеба, майонез…

— А еще апельсиновый мармелад. И половина английского пудинга. И молочный пудинг.

— И это все, Валентин?

— Нет, немножко засахаренных фруктов. Тыква, которую ты оставил себе.

— Мне было жалко ее есть, она такая красивая. Завтра разделим пополам.

— Нет, съешь сам.

— Нет, завтра придется есть тюремную еду, а на десерт разделим засахаренную тыкву.

— Завтра и поговорим.

— Я не хочу сейчас ни о чем думать, Валентин. Хочу побездельничать.

— Хочешь спать?

— Нет, не особенно. Мне так хорошо… Нет, даже больше чем хорошо… Не сердись, если я скажу глупость. Я очень счастлив.

— Так и должно быть.

— Знаешь, что хорошего в том, когда ты счастлив, Валентин?.. То, что кажется, будто это навсегда, будто больше никогда тебе не будет плохо.

— Мне тоже хорошо. Даже эта вонючая кровать такая теплая, что, думаю, сегодня я буду хорошо спать.

— А у меня как-то тепло и уютно в груди, Валентин. Это здорово. И в голове так пусто — нет, это звучит глупо: в голове словно теплый туман. Такое же ощущение во всем теле. Не знаю, может, это оттого… что я до сих пор ощущаю… как ты прикасаешься ко мне.

— …

— Тебе не противно, когда я это говорю?

— Нет.

— Просто, когда ты здесь, я будто не чувствую себя собой, и это приятно. И даже после, когда я уже сплю, а ты на своей койке, я все еще не я. Странно… Даже не знаю, как объяснить.

— Ну попробуй.

— Не торопи меня, дай сосредоточиться… Как будто, когда я один на своей койке, я — это даже не ты. Я кто-то другой, не мужчина, не женщина, кто-то, кто чувствует себя…

— … в безопасности.

— Да, точно, откуда ты знаешь?

— Потому что сам чувствую то же.

— Почему так происходит?

— Не знаю…

— Валентин…

— Что?

— Хочу тебе кое-что сказать… но только не смейся.

— Ну?

— Каждый раз, когда ты приходил ко мне… потом, мне хотелось… больше не просыпаться. Конечно, маме будет тяжело, если она останется одна… но будь на то моя воля, я не хотел бы больше просыпаться никогда. И это не какая-то бредовая мысль; говорю тебе, единственное, чего мне хочется, — это умереть.

— Сначала расскажи, чем фильм закончился.

— А, там еще много осталось, сегодня никак не успею.

— Если бы ты рассказывал побольше в последние дни, сегодня могли бы закончить. Почему ты не хотел рассказывать?

— Не знаю.

— Не забывай, может, это последний фильм, что ты мне пересказываешь.

— Как все сложится, только Бог знает.

— Расскажи немного.

— Но немного, а то до конца еще далеко.

— Пока не устанешь.

— Ладно, на чем мы остановились?

— На том, что он поет в этом занюханном кабачке, поет ей, когда она появляется на дне его стакана с бренди.

— Да, и они поют вместе. Тем временем девушка ушла от этого магната, ей стало стыдно, что она живет таким образом, и она решила вернуться к своей работе. И вот она собирается петь в ночном клубе, это ее дебют; она очень нервничает, потому что после большого перерыва впервые выйдет на сцену, и днем должна состояться последняя репетиция. Она появляется, как всегда, в длинном платье — грудь обтянута, осиная талия, очень пышная юбка, — все платье обшито черными блестками. Они сверкают в темноте. Прическа очень простая — прямой пробор, волосы падают на плечи. За фортепьяно сидит аккомпаниатор. Вместо декораций — белый атласный занавес, подвязанный такой же лентой, потому что ей везде хотелось видеть рядом атлас. Сбоку — греческая колонна под мрамор, рояль тоже белый, а пианист в черном смокинге. В ночном клубе торопятся накрыть столы, натереть пол, суетятся, но, когда она появляется на сцене и звучат первые ноты, все, конечно, затихают. И она поет… или нет, пока нет, сначала мы слышим первые аккорды, а потом, едва слышно, словно издалека, — маракасы, и она видит, как у нее дрожат руки, глаза полны нежности, она просит у конферансье сигарету, становится у колонны и начинает низким, но очень мелодичным голосом вступление, она почти декламирует его, вспоминая о том репортере: «…Говорят, с глаз долой — из сердца вон, но я клянусь… это совсем не так… С тех пор как мы расстались, в моей жизни были… сплошные разочарования», и в этот момент вступает невидимый оркестр, уже громко, и она тоже громко поет: «Ты, ты украл поцелуй, что я хранила для тебя… Для тебя?.. Да, для тебя. Взгляд твой унес все желания, что ты увидел в глазах моих… для тебя… да, все для тебя…» Потом идет короткая интерлюдия, играет лишь оркестр, и она идет на середину сцены, поворачивается и поет в полную силу: «Как ты мог уйти, когда у нас в сердцах пылал пожар… когда ты видел во мне… такое томление… Хотя ты далеко, ты будешь плакать, как дитя, в поисках той любви, что я дала тебе тогда…»

— Я слушаю, продолжай.

— Она заканчивает петь, стоит, погружена в свои мысли, а все аплодируют, все, кто готовил зал к вечеру. И она идет счастливая к себе в гримерную, потому что представляет, как он узнает, что она снова на сцене, и тогда… она ведь больше не живет с тем магнатом. Но ее ждет ужасная новость. Магнат купил этот самый клуб и приказал закрыть его еще до ее дебюта. Кроме того, уже есть постановление о наложении ареста на ее драгоценности, так как магнат подкупил ювелиров и они заявили, будто за них не было уплачено. Девушка понимает — он сделал это, чтобы она не смогла больше работать, чтобы ее жизнь стала невыносимой и она вернулась к нему. Но она не сдается и просит своего агента попытаться найти ей любую работу, пока не подвернется хороший контракт. А репортер тем временем в Веракрусе понимает, что деньги кончаются и надо искать чем заняться. Ему больше не устроиться журналистом, потому что в профсоюзе его внесли в черный список; что до других занятий — у него нет рекомендаций, к тому же лицо его опухло из-за беспробудного пьянства, вид неряшливый — никто такого не возьмет. В конце концов он устраивается на лесопилку, работает там несколько дней, но понимает, что сил осталось мало; из-за выпивки он совсем сдал, у него пропал аппетит, он почти ничего не ест. Однажды во время обеденного перерыва один из рабочих уговаривает его что-нибудь съесть, он пробует, но не может проглотить еду; он чувствует лишь жажду, все время жажду. И в тот же день он вырубается. Его везут в больницу. В бреду он выкрикивает ее имя. Приятель с работы роется в его бумагах, пытаясь найти ее адрес, звонит ей в Мехико, но, естественно, она больше не живет в этих шикарных апартаментах, а домработница, добрая женщина, перезванивает девушке, которая обитает теперь в дешевой гостинице. Та хочет немедленно ехать в Веракрус — но тут начинается самое страшное. У нее нет денег на билет, а хозяин гостиницы — такой отталкивающий тип, старый и толстый. Она просит его одолжить ей денег, но он говорит нет. Тогда она начинает обхаживать его, и он тут же соглашается, говорит, что даст ей взаймы в обмен на… многоточие. И мы видим, как он заходит к ней в комнату — чего раньше она ему никогда не позволяла. А парень лежит в больнице, приходит врач с медсестрой, смотрит его карту, там всегда делают отметки о состоянии больного, щупает пульс, проверяет глазные белки и говорит, что тот идет на поправку, но ему нужен уход, никакого алкоголя, больше еды и покой. И парень говорит про себя, мол, да, конечно, только откуда все это взять, и тут замечает стройную фигуру, появившуюся в конце коридора. Она идет медленно, бросая быстрые взгляды на больных, идет в его сторону, а больные смотрят на нее так, словно это какой-то призрак. Она довольно просто одета, но выглядит все равно чудесно — вся в белом, скромное, но приятное платье, волосы укорочены, и ни одного украшения. У нее просто их не осталось, но для репортера это как знак, он понимает, что она порвала с прошлым, бросила ту сытую жизнь с богачом. Она видит его и не может поверить своим глазам, настолько он изменился, ее глаза наполняются слезами, и это происходит как раз в тот момент, когда врач говорит ему, что его скоро выпишут, а он отвечает, что ему некуда идти, но подходит она и говорит, что есть куда, потому что есть один красивый домик с садом, малюсенький, скромный, стоит он в тени пальм, и его ласкает соленый морской ветер. И они уходят вместе — она сняла домик за городом, недалеко от Веракруса. Он еще очень слаб, поэтому она стелет ему постель, но он говорит, что лучше отдохнет в саду, в гамаке между двумя пальмами. Он лежит там, они берутся за руки и не могут насмотреться друг на друга, и он говорит, что скоро поправится, потому что она рядом, найдет хорошую работу и не будет ей обузой, но девушка велит ему не волноваться, у нее есть кое-какие сбережения, и она позволит ему вернуться к работе лишь после того, как он окончательно выздоровеет, и так они смотрят друг на друга в молчаливом обожании, и до них доносятся песни рыбаков, переливы струн, очень нежные, даже непонятно, гитара это или арфа. И репортер почти шепотом начинает петь, он даже скорее говорит, чем поет, в таком медленном ритме, совсем как те песни рыбаков: «…Я живу в твоем сердце… а ты в моем… Больше не будет печалей… не будет страданий… Остановись, мое счастье… пусть никто не знает… как я жажду… жить… любить… Теперь я счастлив, и ты тоже… Ты любишь меня, а я тебя еще больше… Пусть прошлое забудется, пусть жизнь начнется заново… ведь я так счастлив, потому что… впервые увидел, как ты… плачешь обо мне…»