Френки и Майкл - Денис Чекалов

– Это не больно, шериф.

– Ничего больше не хочу знать, – сказал он, и мне показалось, что он смущен.

Раздвигающиеся двери были широкие, как у грузовых лифтов. Когда они растворились полностью, я увидел еще двоих охранников.

– А мне казалось, что на континенте больше нет работы для мальчиков-лифтеров, – пробормотал я.

На утопленной в серый металл панели было больше кнопок, чем положено обыкновенному лифту. Один из охранников приложил палец к маленькому зеленому окошку, и двери начали сходиться за нашими спинами.

На каждой из дверей был изображен герб Аспоники. Довольно грубо, и цвета не совсем те, но это был он.

– Фальшивая монета, – сказал я. Девушка усмехнулась.

– Что? – спросил шериф. Он снова был настороже.

– Двери лифта, – пояснила Франсуаз. – Герб нарисован на обеих сторонах – наружной и внутренней. Как на фальшивой монете.

Я не мог бы сказать, какой цели служила каждая из кнопок, светлевших на панели лифта. Каменная тюрьма уходила на восемь этажей в глубь скалы. Бронированные двери не открывались автоматически, когда кабинка достигала нужного этажа; для того чтобы задействовать их, охранникам приходилось нажимать особую кнопку.

Когда лифт замер, палец к окошку приложил второй из них. Солдатам пришлось поменяться местами, когда мы заходили в кабинку.

– Вы можете присутствовать при допросе, – сказал шериф. – Но не вмешивайтесь.

Коридор, открывшийся перед нами, был длинен и мрачен, как жизнь, лишенная цели.

Света в камере не было; я знал, что виной тому давняя традиция, запрещавшая зажигать свет там, где допрашивали вампиров. В те времена люди верили, что обычный свет способен убить эти существа, поэтому дознаватели оставляли факелы и масляные лампы в соседнем помещении или в коридоре, и только отраженный от стен свет мог проникать под сырые своды.

С тех пор люди стали умнее. Жажда жизни, стремление к самосохранению медленно, но неуклонно заставляли их отбрасывать пустые суеверия и доверяться знанию и здравому смыслу. Однако я не раз мог наблюдать, что в камерах, в которых держат вампиров, по-прежнему не зажигают света.

Глубоко укоренившееся суеверие бывает порой много сильнее даже инстинкта самосохранения.

Человек, прикованный к мокрой стене, уже давно утратил все человеческое. Одного беглого взгляда на него хватило, чтобы понять – этот несчастный остается в живых только благодаря тому, что ему снова и снова вкалывают стимуляторы; лекарства заставляли тревожный огонек жизни по-прежнему трепетать в теле, которое жаждало умереть.

Стальные обручи обхватывали запястья вампира и его щиколотки. Звенья коротких цепей уходили в стену; несчастный был принужден проводить стоя дни и ночи, не зная ни отдыха, ни надежды.

Его кожа потемнела, обуглилась и отшелушивалась струпьями. Весь пол под ним был усеян ими, и еще нечистотами; в камере никто не наводил порядка.

Длинные волосы человека, когда-то иссиня-черные, теперь полностью поседели; спутанными клочьями они падали на его лицо.

Рот заключенного был открыт, и я сначала не понял, почему, но потом увидел, что между его челюстей вставлен кляп, подобный тому, какой санитары вкладывают в рот сумасшедшего, прежде чем пропустить через него электрический ток. Кляп заставлял несчастного держать рот все время раскрытым и не давал ему кусать губы; иначе вампир начал бы пить собственную кровь. Тюремный кляп был больше, чем тот, что используется в психиатрии, и сделан был так, чтобы заключенный мог говорить.

Двое охранников остались в гнетущей полутьме коридора.

Шериф, нагнув голову и придерживая фуражку, вошел первым.

Франсуаз шагнула следом и остановилась. Лицо ее стало суровым. Скользнув взглядом по фигуре узника, она мрачно посмотрела на нашего проводника.

– Так вот как у вас обращаются с заключенными, шериф, – жестко произнесла она.

Тот не ответил; по-видимому, условия, в которых пленник был принужден проводить последние часы своей жизни, вовсе не казались ему жестокими.

– Как ты провел эту ночь, Сальвадор? – спросил шериф. – Тебе удалось поспать?

Затуманенный взгляд прикованного к стене человека остановился на шерифе, тусклые глаза прояснились – он узнал его.

– Я хочу пить... – чуть слышно прошептал узник.

– Конечно, как же, – отвечал служитель закона. – Тебе бы сейчас наброситься на меня и высосать из меня всю кровь. Но только ты тупая, безмозглая скотина, Сальвадор; у тебя даже не хватило ума как следует спрятаться.

Заключенный смотрел на шерифа, на его шевелившиеся губы, когда тот говорил; по его виду можно было понять, что он уже успел привыкнуть к оскорблениям и свыкся с мыслью, что ему уже никогда не выйти из этой камеры, лишенной окон.

– Ты даже не сумел найти убежище получше, чем подвал мельницы, – продолжал шериф. – Вот почему ты сейчас прикован к этой стене, а потом умрешь, как собака.

– Вы арестовали его, когда он прятался? – спросила Франсуаз, но не получила ответа.

Теперь несчастный смотрел уже не на шерифа, его взгляд был направлен на нас. Появление новых людей, впервые за долгие дни, проведенные здесь, возбудило его внимание, огонек жизни, почти погасший, снова загорелся в глубине его глаз. И не потому, что наш приход мог возродить надежду в его душе; не потому даже, что он ожидал скорого окончания своих страданий. Легкой ноты разнообразия оказалось достаточно, чтобы человек, прикованный в стене, на мгновение забыл о том, что с ним происходит.

– Я забыл представить тебе этих господ, Сальвадор, – продолжал шериф. – Они приехали сюда из Высокого анклава специально, чтобы посмотреть на такого тупого недоумка, как ты. А теперь ты станешь отвечать на мои вопросы – так же, как мы делали с тобой в прошлые разы. Ты помнишь?

Слова служителя закона вызвали ужас на лице заключенного; его тело дернулось, точно он надеялся перервать удерживавшие его цепи. Сдавленный крик вырвался из его груди и затих.

– О чем вы собираетесь спрашивать? – осведомился я.

– Сальвадор – тупая скотина, – безразлично ответил шериф. – Он сам не знает, что важного ему известно. Его приятели, те, что спрятались где-то в городе Дроу, наверняка имели какие-то планы. Шаг за шагом я вытрясу это из недоумка.

– Нет! – закричал несчастный, и его жалобный крик резанул меня по ушам. – Я больше ничего не скажу. Я ничего не знаю. Чем больше я говорю, тем больше вы меня допрашиваете. Я больше ничего не знаю. Просто убейте меня, дайте мне умереть.

– Я же говорил, что он – тупая скотина, – проворчал шериф. – Ладно, Сальвадор, мы с тобой начнем. Дамочка, если у вас слабые нервы, то вам лучше выйти.

Франсуаз коротко кивнула мне и подошла к заключенному.