L - Лия Киргетова

И еще я думала, что никогда не смогу донести простую мысль: не надо меня менять. Я сама. Я хочу семью. Мне просто нужно дать свободу от чужих представлений о том, какой я должна быть. Тогда мне будет не с чем воевать. Иначе я снова окажусь в ее глазах «эгоистичной сволочью», потому что, как пишет доблестный Минаев, «главное — это правильно себя позиционировать». А с этим у меня большая проблема, потому что все время пытаюсь быть объективной. Более прямого и убедительного доказательства того, что никому на хрен в этих отношениях моя объективность не нужна, было получить сложно.

Я вернулась с балкона в нашу огромную кровать. Женька мирно сопела рядом. Я решила просто сказать вслух ей, спящей, все то, что стало невозможно произнести, не будучи неправильно понятой, да она бы и договорить мне не дала, но лучше — так, чем задыхаться от недосказанности.

— Я — большая, Жень, — обратилась я к темному потолку, на котором появились первые светлые полоски начинающегося рассвета. — Меня много больше, чем нужно для тебя. В тебе есть то, что я не могу принять, не могу видеть, но это только те проявления, которые касаются меня, только то, что с присущей тебе силой направлено на одну цель — сделать меня меньше. Ради комфорта. Спишь? Спи! Твой комфорт — это фикция, это твоя иллюзия, не имеющая смысла. Это какая-то милая девушка рядом, в орбите твоей планеты, подметающая пыль, появляющаяся в нужные моменты. Но я же была комфортной для тебя в моем понимании, да и в твоем тоже. Неужели нет? Наша проблема в том, что тебе не нужна личность рядом с собой, ты, забыв про то, что для общения с равным порой нужна тактика и стратегия, стучишь кулаком по столу и удивляешься, почему тебе не платят за отбитый кулак. Ведь тебе же больно!

Я приподнялась на локте и заглянула Женьке в лицо. Оно не выражало абсолютно ничего, ровный глубокий вдох, медленный мягкий выдох. Я подумала, что люблю ее. И разозлилась еще сильнее.

— Не вижу реальных перспектив наших отношений, — продолжила я, обращаясь теперь непосредственно к моей — наконец-то молчаливой — несобеседнице. — Не вижу, где в твоем мире есть место для моей жизни, моих дел, и, поверь мне, — я наклонилась совсем близко к ее щеке, почти касаясь, — речь не о получасовом обсуждении моих мыслей дважды в неделю в удобное для тебя время. Ты можешь сделать что-то для меня, подумать о моих чувствах только после ссор, после просьб, и совершенно не видишь — как это делаю я. Ты, условно, наливаешь мне кофе, говоря: «я наливаю тебе кофе, смотри, как я наливаю тебе кофе, запомни, этот кофе налила тебе я». Где спасибо за двести чашек, в таком случае, которые я налила тебе, молча?

Я откинулась назад на подушку, мне вовсе не казался глупым этот странный монолог в никуда. Я вспомнила, как вот уже несколько дней медленно схожу с ума, подавляя все эти слова, заталкивая их обратно в рот, запрещая себе развязывать еще одну — бесполезную — перепалку.

— Думаешь, только ты борешься за нас? Ага? Угу. Ты одна тут герой?

Я кивала в потолок, как будто тот мог оценить едкость моей интонации.

— Ты права, я тоже не вижу у нас никаких проблем, тем более серьезных. Просто я без тебя — дышу. А с тобой — задыхаюсь. Несмотря на любовь. И все дело только в том, что тебе и в голову не приходит, что я вижу все совершенно другими глазами, и что эти глаза видят многое объективнее, чем твои. Все, в чем ты обвиняешь меня, — я подняла руку вверх и начала загибать пальцы, — эгоизм в наших отношениях, «делать все по-моему», нежелание принимать твои, дорогая моя, варианты, неумение быть вместе и тому подобное — это все, все без исключения — твое. В гораздо большей степени, чем мое. Потому что есть разница — завести себе хомячка и ворчать, что он нагрыз своими малюсенькими зубками кучку рваных бумажек в стеклянной банке, или поселить с собой тигра, и удивляться, что та же кучка бумажного мусора все еще присутствует в твоем доме. Не больше проблем, поверь мне, создала тебе я, чем хомячок. И ты так и не поняла, что, будучи тигром, это гораздо сложнее, тигры и мебель могут на клочья…

Все-таки снова рванула курить. Светало прямо на глазах. Еще полчаса назад глубоко-темное небо теперь вдохновенно перекрашивало само себя каждую секунду. Я продолжала свой монолог в воздух, в рассвет, шепотом. Если бы кто-то увидел меня, стоящую на одной ноге, вторая рисует непонятные па в воздухе, рука тычет сигаретой в розовеющий горизонт…

— Я просто считаю, что я — не для тебя. Женечкина, спишь? Сопииишь себе спокойно. Не для тебя, поняла? И для таких выводов у меня был год внимательного анализа. Баш на баш — не лучший способ взаимодействия с миром.

Я потушила сигарету, заглянула в комнату. Женька перевернулась на другой бок, закуталась поплотнее. Наверное, ей было холодно. Я вернулась и подоткнула одеяло за ее спиной, подтянув поближе к ее шее. Женька довольно улыбнулась во сне.

— Ты просто себе правду скажи, и не заводи тигров, ты сама — тигр, а система твоя — хомячковая. И только в этом проблема, а не в том, что я ухожу из такой системы, или в том, что я уматываю в какие-то поездки не с тобой. Мне неважно с кем, лишь бы не надо было играть в хомячка. И в моих действиях нет ничего оскорбительного для тебя, а больше меня обвинить не в чем. И «быть рядом» у тигров и хомячков разные. Они, хомячки, глазками из банки блестят. И лапками по стеклу скребут в ответ на твои пинки по этой банке. И тихо трахаются в твоей квартире с другими и подло кидают, жалуясь на жизнь. Таких можно в банку насажать пятнадцать штук, неужели твое счастье в этом? Неужели за год ты ничего не увидела хорошего в том, что я с тобой? Ты же не была одинока ни секунды с весны прошлого года. Ведь так? Ты получила все, чего хотела.

Я перегнулась через ее спину, чтобы увидеть выражение лица. Обычное. Спит человек.

— И твои мотивации в отношении «человека рядом» очень странные — пусть что угодно, лишь бы молчал и из банки не вылезал. Все, что лишило меня всяческой надежды на возможность реанимировать нас — было в твоем монологе — и это именно то, что для тебя совершенно не осталось ничего хорошего за это время. За год, кстати, а не за полгода. Или тех месяцев, в течение которых я была рядом без твоей любви, как бы нет для тебя? Каково — это? Я устала, мне нужно тебя забыть. И жить дальше. А уж получится это у меня или нет, это совсем другая история. Я хочу, чтоб ты увидела, чтобы ты поняла, что бесполезно обвинять, ничего на весы не положишь, нечего сравнивать, нечего вспоминать и припоминать. Нужно или никак, или вообще все по-другому. Ты мне не докажешь, что я делала что-то не так. А я не смогу это же доказать тебе. Значит смысла в обвинениях нет. Я тебя прощаю за все. Правда. И ты меня прости. А доказывать нечего. Перегрызем друг друга и не подавимся!

Я выдохнула. Обида ушла. То, что происходило со мной — сдвиги земной коры, континент — хрусть — и разъезжается, океан, вливающийся неконтролируемым потоком, раздвигающий получившиеся Африку и Южную Америку, с удовольствием становится Атлантическим. И ему не до пустяков, не до континента, бывшего единым. Вот на это я рассчитывала где-то на самом дне души: если у нас есть шанс, то пусть его принесет океан-время. Буду засылать почтовых голубей из своего Перу на Берег Слоновой кости. Или не буду, что вероятней. Тектонические процессы в моей личной жизни происходили вне зависимости от моей любви, вопреки ей, благодаря ей, только по ее причине.